Довлатов - Валерий Попов

Кроме того, что перечислил Довлатов, был еще русский Брайтон-Бич, место разгула бывшего «совка», воплотившего здесь свои нехитрые идеалы. Шапки-пыжики, дубленки, рестораны с коллективным исполнением танцев всеми работниками учреждения… Через несколько лет, когда Советский Союз исчез, — он сохранился лишь здесь, на этом островке затонувшей Атлантиды.

Вот такой читательский круг! Были, правда, и читатели интеллигентные — огромное число кандидатов наук, в основном технических, математических, физических, оказались вместе с Довлатовым в «новой жизни» и были поначалу также растеряны и не очень востребованы. Они воспитывались на прекрасной литературе, столь обильно появившейся в России в семидесятые — восьмидесятые и, по сути, сделавшей новую эпоху. Они привезли в своих чемоданах Искандера, Трифонова, Аксенова, Битова, но, конечно, жаждали своего, здешнего писателя, певца новой, пока еще не очень осознанной ими жизни… Иначе — зачем же они сюда плыли? Где их Гомер? И Довлатов эти их ожидания утолил — поэтому и стал так любим и популярен.

Но сперва ему надо было прорваться сквозь «джунгли безумной жизни» — здешние джунгли были погуще советских и к тому же мало изучены. Несомненно одно — ориентироваться на узкую «фокус-группу» технической интеллигенции с ее изысками он не стал — здесь он должен был стать первым писателем для всех, кто читал по-русски и оказался на этом «островке». Для более мелкой цели ему не стоило эту одиссею затевать. Задача перед Довлатовым стояла нелегкая: сколотить из всей этой пестрой толпы свою аудиторию, писать то, что соединило бы их всех, сплотило бы в радости узнавания себя. Другой аудитории у него тогда не было. Не было пока даже и этой. Но у него здесь был колоссальный шанс, за которым, думаю, он сюда и приехал, сознательно или бессознательно — шанс стать главным, лучшим русским писателем эмиграции. В России, где уже блистало столько новых литературных имен, это было маловероятно. Ценой долгих усилий, останься он в Ленинграде, он мог бы лет через пять войти в десятку лучших, что вряд ли бы его привлекло… а здесь место литературного кумира было свободно. Надо было только его занять. А прежде — осознать, как это сделать.

В некотором роде он стал здесь писать для дикарей, не обремененных никакой прежней культурой. Вернее — рванувших сюда как раз за тем, чтобы все прежнее оставить. В этот «забытый груз» входили не только портреты Брежнева и Андропова, закрывавшие по праздникам их окна. Заодно хотелось — гулять так гулять! — отбросить все прежние тяготы, включая и школьные уроки литературы, нудные сочинения на тему «Поиски смысла» или «Зов долга», длинные поучительные абзацы с деепричастными оборотами. Это тоже хотелось сбросить как задубевшую кожу — массам нужен был новый, «свой в доску» писатель, вышедший из двоечников, а не учителей. И Довлатов этим «свойским» писателем стал.

Аудитории действительно поначалу не было — «начитались в СССР достаточно, вот где уже сидит!» Все бессознательно или сознательно понимали, что именно благородная, зовущая к сочувствию и пониманию, возвеличивающая бедных и несчастных, великая русская литература и привела к той «справедливости», которой они уже вполне накушались в СССР… хотя классики вроде бы призывали не к этому, но уж здесь они явно ни к чему. Достаточно нас пичкали ими, начиная со школы, — и к чему это привело? Первая гениальная находка Довлатова в том, что он не пошел путем «высокопарно-назидательным», характерным для русской литературы, сразу отверг путь «великого писателя» — всегда, увы, напичканного идеологией, политикой, социальностью, государственностью и, что самое страшное, — знанием того, как спасти человечество. Довлатов сразу же от всех этих «вериг» отказался — и этим сразу же завоевал доверие и симпатию.

В одной из статей о Довлатове я высказал крамольную, но, по-моему, верную мысль — понятия «великий» и «хороший» в писателе несовместимы. Хороший писатель, решив вдруг превратиться в великого, хорошим быть перестает. Великий становится на котурны, примеряет, как в костюмерной, чьи-то рясы, доспехи, тащит трибуну, прикладывает к лицу чьи-то бороды и пенсне, величественно поднимает голову… Хороший писатель свободен от этого всего и пишет лишь то, что чувствует, что волнует его на самом деле. Великого заносит, он пишет то, что, по его мнению, спасет человечество (а на самом деле, может и погубить). Довлатов всяческие котурны сразу отбросил — поэтому он навсегда среди нас, а не в облаках.

«…Я тут зашел в книжную лавку Мартьянова и попросил Довлатова и Уфлянда. Старик Мартьянов бодро закивал. И вынес мне Алданова и Кюхлю. В жизни всегда есть место комплексам».

Гениальным ходом, конечно, было открытие газеты «Новый американец». Замечательные статьи Довлатова в ней сразу сделали его первым — он попал «в настрой» новой волны эмигрантов из России, в тот тон разговора, которым они говорили до отъезда и продолжали говорить тут. Довлатову ли его не знать? В этом тоне написаны и его книги. И когда он начал их выпускать, все прежние надутые кумиры стали лопаться, как мыльные пузыри.

Мало быть просто хорошим писателем — еще лучше попасть в какое-нибудь «течение». И Довлатов в отличие от многих в такое «течение» попал. В те годы (сейчас в это трудно поверить) главной темой интеллигентских разговоров был отъезд. Об этом говорили и думали все — примерно как в тридцатые годы о спасении челюскинцев. Многие из уехавших томились: ну вот, уехали — и что тут получили, не считая колбасы, которой и в России теперь навалом? Для «людей духа» это был больной вопрос — ведь не за дубленками же они приехали сюда. И вот теперь они могли радостно воскликнуть — их переезд был оправдан: «Довлатов! Довлатова мы здесь получили! А там бы он загнулся наверняка!» Атак все, оказывается, было сделано ими правильно. Довлатов оказался главным героем для всех уехавших, их идолом, их Орфеем, воспевшим и прославившим их рискованное путешествие. С ним их жизнь обрела смысл, даруемый лишь литературой, — за что на него и обрушилась массовая любовь. А потом, поскольку ветер в те годы явно «дул с запада», что было вполне оправдано, Довлатов стал кумиром и оставшихся на родине.

Александр Генис утверждал:

«Довлатов всегда стремился именно к этому — обрести массового читателя. Он был искренне убежден, что пишет книги для всех, что только такие книги и стоит писать. Довлатов не доверял эзотерическому творчеству, морщился, встречая заумь, невнятицу, темное многословие в чужом тексте. Сам Сергей жестоко высмеивал интеллектуальный снобизм, писал предельно просто».

Проза Довлатова действительно образец той «массовой культуры», которую так часто и неоправданно презирают в России — и именно поэтому «хавают» вместо нее нечто совсем уж невообразимое, не имеющее отношения ни к культуре, ни к массам.