Доктора флота - Евсей Баренбойм

— Ой, Миса, — всплеснула руками Маруся. — Сецас позову.

Он не успел даже вытереть лицо носовым платком и причесаться, как из вагона спрыгнула на пути Тося и, на ходу завязывая белый халат, стуча каблуками сапог, побежала к нему навстречу.

— Не подходи ко мне! — крикнул ей Миша. — Я грязный, а может быть, и заразный.

Она остановилась в полушаге от него, сияя глазами, не замечая ни его небритого, в подтеках угольной пыли, лица, ни одежды, с которой каплями стекала вода, ни рваных брюк.

— Как хорошо, что ты приехал, Мишенька. Я и не надеялась, что тебе удастся получить отпуск. Да и как ты нашел нас? — Только сейчас она обратила внимание на его вид, расхохоталась: — Ты что, купался в одежде и ехал в тендере?

Из окон вагонов на них с любопытством смотрели девичьи лица. Миша подумал, что выглядит, наверное, ужасно нелепо и смешно, особенно рядом с такой красивой девушкой, как Тося.

— Потом все расскажу. Отведи меня сначала, если можно, немного помыться и просушиться.

Час спустя, вымытый, побритый и причесанным, он сидел в купе поезда, пил чай, откусывая маленькими кусочками сахар, и блаженно смотрел на Тосю. На нем была чистая бязевая рубаха, предназначенная для раненых, а вместо брюк повязан на манер юбки белый халат. Все обмундирование Миши сохло на протянутой между столбами вдоль вагона веревке.

Послушать историю, как Миша догонял поезд, собралось человек десять. Пожаловала и сама начальница поезда, капитан медицинской службы Софья Ильинична Михельсон. Оказывается, о Мише в поезде знали многие. Одно его письмо с разрешения Тоси даже было напечатано в стенной газете «Медик на рельсах».

Когда Миша умолк, Софья Ильинична подумала, что ей уже скоро сорок, но никто никогда не догонял ее, как этот некрасивый милый юноша, и, наверное, никогда не будет. А жаль. Очень жаль. Она закурила, долго смотрела в окно, сказала:

— Передайте, Антонина, дежурному, что я разрешила товарищу курсанту ехать в нашем поезде и стать на довольствие.

— Большое спасибо, — поблагодарил Миша. — Я недолго. У меня уже кончается отпуск.

Он решил, что сойдет с поезда в Москве и оттуда будет добираться в Киров.

Наконец, все ушли, и они остались с Тосей в купе вдвоем. Тося сидела на нижней полке напротив, чуть повернувшись к окну, обхватив колени. Вся она, с загорелыми голыми руками и шеей, с распущенными по плечам пышными светлыми волосами, освещенная солнцем, казалась ему прекрасной. Миша точно впервые видел, какое милое у Тоси лицо. Серые глаза смотрели открыто, доверчиво, над верхней губой темнела маленькая родинка.

— Я уже не надеялся догнать ваш неуловимый поезд, — сказал Миша. — Еще полдня и нужно было бы ехать обратно, так и не увидев тебя.

Тося продолжала сидеть молча, не двигаясь. Она чувствовала, что он неотрывно, восхищенно смотрит на нее, и ей было приятно. Ободренный ее молчанием, Миша тихо проговорил:

— Как ты смотришь на то, чтобы стать моей женой? — в горле у него захрипело, и ему пришлось прокашляться. — Сразу, как приедем в Москву.

Только после этих слов Тося повернулась и внимательно посмотрела на Мишу.

— Так сразу — и женой? — рассмеялась она. — Это я тебя хорошо знаю по твоим письмам. А ты меня совсем не знаешь.

— А что изменится, если я тебя буду знать еще год или пять лет?

— Многое изменится, — рассудительно, как старшая с младшим, проговорила Тося. Она села рядом с Мишей, положила голову ему на плечо. — Сейчас не время. Ты курсант. Тебе нужно учиться, заканчивать Академию. Да и я, как цыганка, колешу на своем поезде по всей стране. Какая это семья?

— Так когда же? — смешно насупившись, спросил Миша.

— Когда? В шесть часов вечера после войны. — И прижавшись щекой к его щеке, пояснила: — Война скоро кончится. Ты станешь врачом, я демобилизуюсь и приеду к тебе.

— Долго ждать. — Несколько минут Миша молчал, почти беспрерывно затягиваясь папиросой, потом сказал: — Понимаешь, я все время боюсь, что, как только уеду, тебе понравится другой. У тебя, наверное, было много мальчиков?

— Какое это имеет значение? — уклончиво ответила Тося.

— Ты права, не имеет, — сказал Миша. — Обещай только писать часто. Каждый день. Обещаешь?

Тося снова рассмеялась.

— Каждый день? О чем?

— Мало ли о чем можно писать! Какой сон тебе приснился или о чем подумала… — И, не спеша погасив в пепельнице окурок, глядя в пол, как всегда при сильном волнении, сказал, неожиданно переходя на шепот: — Если ты разлюбишь меня, мне будет очень плохо. Потому что я теперь точно знаю, что не могу без тебя.

Миша замолчал, посмотрел на Тосю. Она снова сидела, повернувшись к окну, и он видел ее профиль. Его удивило, что по ее щеке пробежала слеза. «Плачет», — подумал он, испытывая необъяснимую радость от ее слез.

Тося поднялась, сказала убежденно, как о давно продуманном и решенном:

— Чем дольше ждать, тем крепче любовь. — И предложила: — Пойдем погуляем.

Из письма Миши Зайцева к себе.

5 октября.

Второй день, как я дома, в Кирове. Вернулся точно в срок. Анохин, увидев меня, похвалил: «Молодец». Но опишу все события по порядку. В Москве держать санитарный поезд не разрешили, а отогнали на маленькую пригородную станцию для уборки и дезинфекции. Если бы я не потерял столько времени на погоню за Тосей, как замечательно мы могли бы провести время! Возможно, мне удалось бы даже съездить в Смоленск, где сейчас находятся папа и мама. Это совсем близко. Но я дал слово Анохину вернуться вовремя и не имел права его подводить. Первым делом я отправился в воинские кассы Казанского вокзала и взял билет до Кирова. Поезд уходил рано утром. В моем распоряжении оставался вечер и почти вся ночь. И я, и особенно Тося, соскучились по театру и решили туда пойти. Тося надела синее шелковое платье, жакетку, белые туфли на высоком каблуке. Когда я увидел ее в этом наряде, то обомлел и первое время не мог вымолвить слова. До сих пор я видел ее только в халате или в гимнастерке с погонами младшего лейтенанта. Попали мы в Эрмитаж, в летний театр. Шел спектакль «Мачеха». Тося давно хотела посмотреть эту пьесу. Зал был на три четверти пуст. На сцену я почти не смотрел, а наблюдал за Тосей. Она искренне переживала все происходящее там. На обратном пути мы говорили о Есенине, Маяковском. Странно, но она не любит поэзию. Хотя те стихи, которые я читал, ей понравились. После театра на электричке вернулись к поезду. Было примерно половина двенадцатого, когда мы вошли в купе, где Тося живет с медсестрой Зикой. Зика сидела и читала. При нашем появлении она стала так отчаянно и демонстративно зевать, явно намекая на поздний час и на то, что мне следует уйти, что Тося рассердилась, вывела меня в коридор и сильно хлопнула дверью.

Метрах в двухстах от железнодорожных путей, почти на краю скошенного поля стоял большой стог сена. Я бросил возле него бушлат, и мы сели, прислонившись спиной к стогу. Луны не было. На темном небе ярко горели звезды. В темноте я всегда чувствую себя свободнее. Я хотел, обнять Тосю, но долго не мог решиться. Видимо, с моим характером следует идти только в монахи. Получилось как-то само собой, что мы поцеловались. Этот поцелуй вознаградил меня за все мытарства, что я перенес, догоняя санитарный поезд, и, мне показалось, очень сблизил нас. Наверное, навсегда я запомнил темноту и свежесть того осеннего рассвета, шуршание и запах сена, тускнеющие звезды на чуть побледневшем небе и Тосины широко открытые глаза. Не знаю зачем, видимо, для того, чтобы у нас не было тайн друг от друга, она рассказала мне свои похождения. Слушать их было крайне неприятно. В какой-то момент я хотел даже встать и уйти. Без пятнадцати шесть мы простились.

В вагоне по пути в Киров я вновь стал припоминать наши разговоры с Тосей. Теперь мне нравилась ее открытость, откровенность. Между нами не должно быть никаких секретов. Но когда я представил Тосю в объятиях раненного лейтенанта, о котором она рассказывала, мне вновь стало не по себе. Я подумал, что лучше бы ничего не знал о ее прошлом.

На следующий день после моего возвращения в Академии начались занятия.

Восемнадцатилетняя приятельница Васятки Аня Селезнева за два года войны повзрослела стремительно и неузнаваемо. Мать хорошо помнила тот холодный ветреный день поздней осени 1941 года, когда она с дочерью впервые пришла на завод. Они долго стояли в длинном коридоре заводоуправления возле двери с табличкой «Отдел кадров». Анька нервничала, кусала губы, повторяла:

— Опасаюсь я, мам. Станки там, механизмы разные. Я их сроду терпеть не могла.

— Ничего, привыкнешь, дочка, — успокаивала ее мать, обнимая за плечи. — Зато здесь карточка рабочая — восемьсот граммов хлеба да еще, говорят, иногда дают талон на одежду.

За два дня, что они прожили в Кирове, она с практичностью человека, на долю которого выпало немало испытаний, выяснила столько подробностей быта эвакуированных, на что в другое время понадобились бы месяцы. Идти работать Ане следовало только на завод. Без рабочей карточки им не прожить, околеют с голоду.