Молодая гвардия - Александр Фадеев

В какие-то мгновения не столь оглушающего сосредоточения огня можно было слышать резкие выкрики немецкой команды. Отдельные группы немцев уже вклинились в лес где-то со стороны Макарова Яра.

- Пора, хлопцы, - вдруг сказал командир отряда. - Айда бегом!..

Партизаны разом прекратили огонь и бросились за командиром. Несмотря на то, что неприятель не только не убавил огня, а все усиливал его, партизанам, бежавшим по лесу, казалось, что наступила абсолютная тишина. Они бежали что было силы и слышали дыхание друг друга. Но вот в ложбине они увидели скрытно залегшие одна возле другой темные фигуры своих товарищей. И, пав на землю, уже ползком примкнули к ним.

- А, дай вам боже! - одобрительно сказал Иван Федорович, стоявший у старого граба. - Стахович тут?

- Тут, - не подумав, ответил командир.

Партизаны переглянулись и не обнаружили Стаховича.

- Стахович! - тихо позвал командир, вглядываясь в лица партизан в ложбине.

Но Стаховича не было.

- Та вы, хлопцы, може, до того очумели, що не бачыли, як его вбило! А може, кинули его десь раненого! - сердился Проценко.

- Что я, мальчик, что ли, Иван Федорович, - обиделся командир. - Как мы с позиции уходили, он был с нами, целехонек. А бежали мы по самой гущине и не теряли друг друга...

В это время Иван Федорович увидел скрытно подползавшую к нему сквозь кусты гибкую, несмотря на преклонный возраст, фигуру Нарежного, за ним тринадцатилетнего внука его и еще нескольких бойцов.

- Ах ты, сердяга! Друг! - обрадованно воскликнул Иван Федорович, не в силах скрыть своих чувств.

Вдруг он обернулся и тоненько, слышно для всех протянул:

- Гото-овьсь!..

В позах партизан, припавших к земле, появилось что-то рысье.

- Катя! - тихо сказал Иван Федорович. - Ты ж не отставай от меня... Если я когда... Если было что... - Он махнул рукой. - Прости меня.

- Прости и ты... - Она чуть наклонила голову. - Если останешься жив, а со мной...

Он не дал ей договорить и сам сказал:

- Так и со мной... Детям расскажешь.

Это было все, что они успели сказать друг другу.

Проценко тоненько крикнул:

- Огонь! Вперед!

И первый выбежал из ложбины.

Они не могли дать себе отчета в том, сколько их осталось и сколько времени они бежали. Казалось, не было уже ни дыхания, ни сердца; бежали молча, иные еще стреляя на бегу. Иван Федорович, оглядываясь, видел Катю, Нарежного, его внука, и это придавало ему силы.

Вдруг где-то позади и справа по степи раздался рев мотоциклов, он далеко разнесся в. ночном воздухе. Звуки моторов возникли уж и где-то впереди; казалось, они обступали бегущих со всех сторон.

Иван Федорович дал сигнал, и люди рассыпались, ушли в землю, поползли неслышно, как змеи, пользуясь зыбким светом луны и изрезанным рельефом местности. В одно мгновение люди исчезли из глаз - один за другим.

Не прошло и нескольких минут, как Иван Федорович, Катя, Нарежный и внук его остались одни в степи, залитой светом луны. Они оказались среди колхозных бахчей, простиравшихся на несколько гектаров вперед и вверх и, должно быть, по ту сторону длинного холма, вырисовывавшегося своим гребнем на фоне неба.

- Обожди трохи, Корний Тихонович, бо вже нечем дыхать! - И Иван Федорович бросился на землю.

- Соберитесь с силами, Иван Федорович, - стремительно склонившись к нему и жарко дыша ему в лицо, заговорил Нарежный. - Не можно нам отдыхать! За той горкой село то самое, спрячут нас...

И они поползли бахчами за Нарежным, который изредка оборачивал на Ивана Федоровича и на Катю кремневое лицо свое с пронзительными глазами и черной курчавой бородой.

Они выползли на гребень холма и увидели перед собой село с белыми хатами и черными окнами, - оно начиналось метрах в двухстах от них. Бахчи тянулись до самой дороги, пролегавшей вдоль плетней ближнего ряда хат. И почти в тот самый момент, как они выползли на гребень холма, по этой дороге промчалось несколько немцев-мотоциклистов, свернувших в глубь села.

Огонь автоматов по-прежнему вспыхивал то там, то тут; иногда казалось, что кто-то стрелял в ответ, и эти раскатистые звуки в ночи отзывались в сердце Ивана Федоровича болью и мраком. Внук Нарежного, совсем не похожий на деда, белесый, иногда робко и вопросительно подымал на Ивана Федоровича детские глаза, - и трудно было смотреть в эти глаза.

На селе слышны были резкие удары прикладов о двери, немецкая ругань. То наступала тишина, и вдруг доносился детский вскрик или женский вопль, переходивший в плач и снова вздымавшийся до вопля-мольбы в ночи. Иногда и в самом селе, и мимо него, и совсем в стороне взревывали мотоциклы - один, несколько, а то казалось, - целый отряд движется. Луна вовсю сияла на небе. Иван Федорович, Катя, у которой саднила нога, натертая сапогом, и Нарежный с внуком - все лежали на земле, мокрые и съежившиеся от холода.

Так дождались они, когда все стихло и на селе и в степи.

- Ну, пора, бо развидняе, - шепнул Нарежный. - Будем ползти по одному, друг за дружкой.

По селу слышны были шаги немецких патрулей. Изредка то там, то здесь вспыхивал огонек спички или зажигалки. Иван Федорович и Катя остались лежать в бурьяне позади хаты, где-то в центре села, а Нарежный с внуком перелезли через плетень. Некоторое время их не слышно было.

Запели первые петухи. Иван Федорович вдруг усмехнулся.

- Ты что? - шепотом спросила Катя.

- Немцы всех петухов порезали, два-три на все село поют!

Они впервые внимательно, осмысленно посмотрели друг другу в лицо и улыбнулись одними глазами. И в это время послышался шепот из-за плетня:

- Где вы? Идите до хаты...

Высокая худая женщина, сильной кости, повязанная белой хусткой, высматривала их через плетень. Черные глаза ее сверкали при свете луны.

- Вставайте, не бойтесь, нема никого, - сказала она.

Она помогла Кате перелезть через плетень.

- Как вас зовут? - тихо спросила Катя.

- Марфа, - сказала женщина.

- Ну, як новый порядок? - с угрюмой усмешкой спрашивал ее Иван Федорович, когда и он, и Катя, и старик Нарежный с внуком уже сидели в хате за столом при свете коптилки.

- А новый порядок ось який: приихав до нас нимець з комендатуры и наложив шесть литров молока з коровы у день, та девьять штук яець з курицы в мисяць, - застенчиво и в то же время с какой-то диковатой женственностью покашиваясь на Ивана Федоровича своими черными глазами, сказала Марфа.

Ей было уже лет под пятьдесят, но во всех движениях ее, с какими она подавала на стол еду и убирала посуду, было что-то молодое, ловкое. Чисто прибранная беленая хата, украшенная вышитыми рушниками, была полна ребят мал мала меньше. Сын, четырнадцати лет, и дочь, двенадцати, поднятые с постелей, дежурили теперь на улице.

- Як два тыждня, так и нове завдання сдавать худобу. Ось дивитесь, у нашому сели не бильш, як сто дворов, а вже в другий раз получили завдання на двадцять голов худобы, - ото вам и новий порядок, - говорила она.

- Ты ж не журись, тетка Марфа! Мы знаемо их ще по осьмнадцатому року. Воны як прийшли быстро, так и уйдуть!.. - сказал Нарежный и вдруг захохотал, показав крепкие зубы. Его турковатые глаза на кремневом загорелом лице мужественно и лукаво сверкнули.

Трудно было даже представить себе, что это говорит человек, только что лицом к лицу видевший смерть.

Иван Федорович искоса взглянул на Катю, строгие черты лица которой распустились в доброй улыбке. После многих суток боев и этого страшного бегства такою молодой свежестью повеяло на Ивана Федоровича и на Катю от двух этих уже не молодых людей.

- А що ж я бачу, тетка Марфа, як воны вас ни ободрали, а у вас ще е трошки, - подмигнув Нарежному, сказал Иван Федорович, указав кивком головы на стол, на который Марфа "от щирого сердца" выставила и творог, и сметану, и масло, и яичницу на сале.

- Хиба ж вы не знаете, що у доброй украинской хати, як бы ни шуровав, всего не съисты, ни скрасты, пока жинку не убьешь! - отшутилась Марфа с таким девическим смущением, до краски в лице, и с такой грубоватой откровенностью, что и Иван Федорович и Нарежный прыснули в ладони, а Катя улыбнулась. - Я ж усе заховала! - засмеялась и Марфа.

- Ах ты ж, умнесенька жинка! - сказал Проценко и покрутил головой. Кто ж ты теперь - колхозница чи единоличница?

- Колгоспница, вроде як в отпуску, пока немцы не уйдуть, - сказала Марфа. - А немцы считають нас ни за кого. Всю нашу колгоспну землю воны считають за германьским... як воно там - райхом? Чи як воно там, Корний Тихонович?

- Та райхом, нехай ему! - с усмешкой сказал старик.

- На сходи зачитывали якуюсь-то там бумагу, - як его там, Розенберга, чи як его там, злодия, Корний Тихонович?

- Та Розенберга ж, хай ему! - отвечал Нарежный.

- Цей Розенберг каже, що колысь получим землю у единоличне пользование, та не уси, а хто буде добро робити для германьского райха и хто буде маты свою худобу та свий инвентарь. А який же там, бачите, инвентарь, коли воны гонють нас колгоспну пшеницу жаты серпами, а хлиб забирають для своего райха. Мы, бабы, вже отвыкли серпами жаты! Выйдем на поле, ляжем пид пшеницу от сонця та спим...