Стебель травы. Антология переводов поэзии и прозы - Антология

любит другую,

даже деревья касаются друг друга,

когда их валят.

Быть может, любящий должен

всего лишь беспрестанно мечтать

о следующем поцелуе,

об утреннем солнце

где-то далеко позади луны.

Территория любви, ну конечно

Написать любовное стихотворение,

мечтать о сне, прежде чем умереть

написать любовное стихотворение,

но что за стихотворение, о какой любви,

и что если любовь

не была любовью вовсе и жизнь

слишком коротка для первого

поцелуя?

Это

Это жизнь, такова она.

Короткая, слишком короткая

для слова Конец.

Каждый день новым праздником

и каждая ночь

незаживающим рубцом потери.

Всегда беспомощная надежда,

когда единятся смола и дыханье.

Такова она, жизнь, прекрасное

упражнение перед ночью,

которую мы

проведем

в одиночестве.

Перевод с немецкого А. Пантелята

Из литовской поэзии

Витаутас Брянцюс

Защитное слово ветрам

вы, пассаты, бризы, муссоны,

и сирокко, и все другие, —

вы, рождённые в небывалых,

первозданных своих страданьях

иль тугим крылом буревестника,

или смерчем, сверлящим небо,

где из поднятого над миром

золотого венка бытия

осыпаются лепестками

световые годы-скитальцы, —

бесконечные отголоски

непостижной сознанью вечности,

что раскаялась так нежданно —

Пусть сгорают в ней без остатка

все моря изумрудно-жемчужные,

имена позабывшие наши,

но зато уж в который раз

целовавшие лица до боли;

о попутчики наши добрые,

о лазутчики чьи-то злые,

о разбойники страшные, – все,

по морям безудержно гнавшие

можжевельника запах смолистый,

отдалённый младенческий смех,

в исступленье защекотавшие

небольшой кораблик надежды,

петли страха с маху набросившие

на поникшую сразу же шею

задохнувшейся птицы моей,

трепетавшей недавно в полёте,

в грозной бездне мольбу о помощи

утопившие бессердечно, —

о, скажите мне, – будет ли вас

кто-нибудь, хоть один человек,

так любить, как люблю вас я,

днесь застывший на притягательном,

презираемом берегу,

где таится в свежих следах

плач седеющего ребёнка…

В океане, рядом с вечностью

О, насколько же грустная

и глубокая старость

поднимается постепенно

с океанского тёмного дна,

незаметно обросшего всюду

и ракушками, и черепами,

и крестами трагедий,

которых давно уже в памяти нет,

неизменно бросая в озноб

оживлённые зеркальца зародившихся волн,

заставляя растерянно вздрогнуть

тело судна, ещё молодое,

и едва прикасаясь

к светлым лицам матросов.

О, как медленно время течёт,

словно тихий туман

сквозь неплотную щёлку сомкнувшихся век

небосвода и смутной воды,

оставляя едва различаемый след —

будто тянет звенящую цепь

из заветных имён,

полированную на любом

из земных континентов

и хранящую благословение множества рук,

убедить надеясь в последний раз,

что оно, и только оно, —

уходящее время —

ближе всех, если вдуматься, к вечности.

Перечитывая старые письма в снегопад

Все сегодня ко мне собирайтесь —

все, кому пожимал я руки,

все, кого целовал в мечтах

или встарь от души любил,

по мостам пробежав иллюзорным,

опалённый сиянием северным —

из ревущего моря Баренцева

иль из дебрей тайги бескрайней,

сквозь простор енисейский сразу

ваши лица вдали разглядев;

все теперь приходите ко мне

в эту комнату – в эту обитель,

что давно холодна и пуста,

где, закутавшись в дым сигаретный,

я смотрю, как уже застилает зима

непроглядной, сплошной пеленою

ваши юные лица, отголоски речей

и красоты желаний благих;

приходите – увидите сами,

как вот это даримое щедро тепло

превратится в прекрасное что-то,

в то, что выразить словом так трудно,

в то, что схоже с сиянием лунным

на волшебном одном полотне —

откровенье Куинджи,

в то, к чему я, страшась,

что таким же стать не сумею,

не решаюсь рукой прикоснуться,

потому что оно оживёт…

Крымский ноябрь

Я был ошеломлён виденьем светлым Крыма

и охмелел слегка, но всё же ощутимо,

не от прибрежных скал, не от чинар дремотных,

не от ленивых пальм – недвижных, беззаботных,

не от теней густых, упавших на аллеи,

где кипарисы врозь маячат, лиловея,

не от касанья губ иль парусов на шхунах,

совсем не от луны, мерцающей в лагунах,

подобно серебру заброшенной монеты

(чтоб возвратиться вновь – наивная примета!) —

я охмелел тогда от света ноября,

который принесла прозрачная заря, —

как буревестник, он был в подлинности всей

и смел и горделив средь невозвратных дней.

Ноябрь – мелодий гул, торжественные даты.

Вернуться в дом родной торопятся солдаты.

О расставанья час! Не Севастополь – сад,

где бескозырки вниз, как бабочки, летят

и падают, кружась по тёплым мостовым,

и руки второпях матросы тянут к ним,

обнимутся, вздохнут, задумчиво молчат…

А песни, как волна, туда уносят взгляд,

где зародится вдруг начало дружбы новой,

где новобранцев строй, где лист горит кленовый

алеющей звездой, где в воздухе дрожат

и отзвуки шагов, и музыки набат.

А утро ноября над кронами каштанов

напиток солнца пьёт, не веря мгле туманов, —

и льётся лёгкий хмель сквозь золотистый цвет,

и смерти в этот миг на свете вовсе нет.

Невесты, так милы в радушии старинном,

подобны кружевным пушинкам тополиным,

ноябрь наперебой на свадьбы приглашают,

за стол его ведут и щедро угощают.

Усталый стонет пирс. И кони водяные

на улицу, в толпу, проскачут, удалые,

и встанут на дыбы, и в пене захлебнутся —

и ринутся назад. И сейнеры