Горсть песка-12 - Валерий Белоусов

От дедули письмецо…И у Ганса предательски защипало глаза…

(Ретроспекция.

Первое, что вспоминается из далёкого детства- темнота…голод и холод…

Приличная, чистоплотная, аккуратная немецкая нищета…

Когда единственная картошина подаётся тебе на фаянсовой тарелочке с голубыми цветочками, со стальными вилочкой и ножичком, и перед тем, как жадно заглотить, давясь и обжигаясь, её восхитительно-горячую мякоть, политую ВАЗЕЛИНОВЫМ маслом- надо сложить ручки и прочитать молитву нашему лютеранскому, строгому Богу…

Единственным кормильцем в семье был дедушка…Такой же высокий, стройный, сероглазый Фриц Чаплин…Бывший ефрейтор Великой войны, пехотинец- «штурмовик», трижды раненый, контуженный, отравленный газами…И взамен навек утраченного лёгкого- увенчанный лаврами…»Железный крест», его так просто не давали…Даже в 1918 году…

Только Дубовые листья- в овощной «зуппе» не положишь, ведь это даже — не лавр…

Фриц хватался за любую работу- а вот её-то как раз, в отличие от дедушкиных шрамов, было очень не много…Рур был оккупирован, проклятые «пуалю» чувствовали себя в родном городе Чарли как дома…Заводы Круппа стояли. Холодный ветер завывал по пустынным фабричным дворам…

Всё изменилось, когда Чарли исполнилось пять лет…Счастливый дедушка тогда высоко подкинул визжащего от счастья Чарли (тогда еще звавшегося Гансом) к небу, уже покрывающемуся восхитительными клубами дыма из оживающих фабричных труб: «Мой милый внучек! Теперь у нас есть РАБОТА! Господи, благослови русских и их заказы…»

В доме появился настоящий белый брот, и даже по праздникам настоящее буттер (зато уж маргарин- на столе каждый Божий день!)…Ганс стал ходить с приятелями в синема, и приобрёл наконец свою дурацкую кличку. Жить стало лучше, жить стало веселее!

А как же родители Гансика? Так дедуля и бабуля и были его, Чарли, родителями…

Мамми- появлялась ненадолго, зацеловывала сына, оглушала его шелестом шёлка и окутывала облаком французских духов, от чего дедушка Фриц долго чихал (а уж на что привык на работе ко всякой вредной химии)…А потом вновь исчезала.

Мамми работала в Эссене, в cabaret «La Chauve-souris». Страп…нет, стип…нет, стрип. ну, короче, танцевала она, на сцене, у шеста…

И потому дома, в Гильзенштадте, бывала не часто…

А папа? Вот дедушка и был за папу, а бабушка — за маму…

И старый, сорокалетний (на заводах Круппа — долго не живут), Фриц был великолепным отцом…

Бывало, придёт из своего патронного цеха, где контрабандой от Антанты для русских камрадов химические снаряды снаряжает…товарищи его в гастштедт зовут, бир пить, а он — с внуком идёт гулять, на реку- сияющую всеми цветами радуги от спущенных с завода отходов…

Идут рядышком старый и малый, и песни поют…Ich hatte einen Kameraden…

«Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти смотрели в лицо,

Вперёд прорывались отряды,

Товарищей верных, бойцов…»

Всё, что знал и умел в жизни Чарли- он был обязан своему деду…Любил ли Чарли деда? Да как сказать…любите ли вы воздух, которым дышите?

И не только любил, но и уважал. И на всю жизнь запомнил, как однажды дед сказал ему: «А фюрер-то был прав! С русскими- надо дружить. Теперь мы этих лимонников да лягушатников- одной левой…А полячишки? Что полячишки…Дерьмо Европы…» Так и вышло…По деду.)

И вот теперь Чарли держал письмо из далёкого, милого дома. Так сказать, привет из Фатерлянда.

«Мой дорогой мальчик! Я знаю, что это письмо тебя расстроит. Но ты у меня взрослый и мужественный. Надеюсь, что именно таким я тебя и воспитал…

Ганс, ты помнишь дядю Эриха из Kyffhauuserbund? Он тебе ещё давал поиграть своим стальным шлемом, старый брудер…мы с ним в одном штурмовом отряде под Верденом сражались.

Так вот, он сейчас служит в Geheime Staats-Polizei… Информированный человек. И он мне сообщил по секрету, что в отношении меня пришла разнарядка…

Странно, всю жизнь я ощущал себя не просто немцем, а даже пруссаком…И никогда не думал о себе, как о еврее…

Я принял решение, мой мальчик. И сейчас, когда ты читаешь это письмо — знай, что из-за меня у тебя уже никогда не будет никаких неприятностей.

Твоя бабушка Эльза решила сделать это вместе со мной. Её Бог — её простит. Она верная и добрая жена, и не хочет остаться без меня одна. Я её отговаривал- но ты же знаешь свою бабушку?

Завещание я оформил надлежащим образом, доктор Функ, нотариус, тебе напишет. Извини, это всё, что мы с бабушкой за всю жизнь скопили…

Хотя бы крыша у тебя над головой есть, когда вернёшься с войны. Наш домик я застраховал. Важно! Похороны я оплатил, долгов у меня нет. Если кто будет лезть с такими вопросами, пользуясь твоей наивностью- гони их, мошенников, в шею.

Прощай, мой мальчик. Служи нашему Отечеству так же честно, как это делал я…надеюсь, оно будет к тебе более милостиво.

Твой дедушка Фриц и твоя любящая бабушка Эльза.»

Ошеломлённый Чарли опустил письмо на колени…Этого не может быть, это бред, это какой-то страшный сон…

Эх, дедушка, дедушка…ты был таким гордым…не захотел прятаться или бежать…тем более одевать на грудь жёлтую Давид-штерн…

У тебя на груди — навечно остался «Железный крест» Первого класса с Дубовыми листьями…Ich hatte einen Kameraden…

«Эй, Чарли! К шефу, живо, живо…»

Чарли, понурив голову, медленной трусцой побежал к дому- все команды в военных и полувоенных организациях Рейха выполнялись только бегом….

Начальник, толстый Раухе, встретил Чаплина как-то непривычно вежливо…пряча глаза, усадил на лавку, предложил сигару из эрзац-табака (резаная бумага, пропитанная никотиновой кислотой)…

Чарли сидел, как замороженный, ничего не видя и не слыша, только односложно отвечая: «Яволь! Натюрлих!» а что яволь, что натюрлих, сам не понимал…

Раухе, осторожно положил руку на плечо Чаплину и заглянув ему в глаза, тихо произнёс: «Знаешь, парень, тут тобой Reichskommissar fur die Festigung DeutschenVolkstums заинтересовался…Понимаешь, непорядок у тебя с родственниками…»

Чарли, побелевшими губами: «Уже нет…мой дед умер…»

Раухе, не понимая: «Дед? Причём тут дед? Он что, у тебя тоже…»

Чарли: «Что — тоже?»

Раухе, краснея: «Ну, этот…из французских колониальных войск…чернокожий…»

Чарли: «Что, что?!!»

Раухе: «Ах, бедный малый! От тебя, вероятно, скрывали… Да вот, понимаешь, твоя матушка…ну, когда была французская оккупация Рура…ну, ты же понимаешь, время тогда было тяжёлое…вот ты и родился…»

Чарли: «Да я что, негр, что ли? Вы на меня посмотрите!!»

Раухе: «Да к тебе лично претензий никаких…а вот детки у тебя могут родится…гм-гм…всякие…поэтому есть Имперский Закон, который предписывает таких, как ты…»

Чарли, не веря своим ушам: «Герр Раухе, Вы что, меня кастрировать хотите?!!»

Раухе, умоляюще сложив руки на груди: «Что ты, что ты, Ганс, не хочу…это не я, это в госпитале. И не кастрируют, а стерилизуют, под наркозом…говорят, совсем не больно…Так что сегодня же и поезжай!»

Как опущенный в воду, вышел Чарли из кабинета доброго начальника, и сжимая в руке дедово письмо — пошёл, пошёл, пошёл…Сначала по улице, потом по просёлочной дороге…Зашёл в лес…

И нос к носу столкнулся с невысоким, лысым мужчиной с маленькими, как у фюрера, усиками…

«Was du hier machst?»

«Ich suche die Russen…»

«Meine, dass gefunden hat. Warum dir die Russen?»

«Ich will sterben»

«Warum? Besser lebe…»

«Что ты тут делаешь?»

«Вот, ищу русских…»

«Считай, что нашёл. Зачем тебе русские?»

«Я хочу умереть»

«Зачем? Лучше живи…»

«А зовут-то тебя как?»

«Ифан ИффанОффитч…»

Есть в Беларуси легенда про Ивана ИванОвича…Сначала жил у партизан просто так, картошку чистил…потом стал ремонтировать оружие…потом увидел сожжённую украинскими полицаями белорусскую деревню…

Воевал храбро, но уж больно не по-русски, как — то очень аккуратно и тщательно…и лёг в белорусскую землю, в безымянную могилу- так же тихо, аккуратно и вежливо, как и жил…Ich hatte einen Kameraden…

Четырнадцать часов сорок минут. Шоссе Вильно- Минск. Район Ошмяны.

«И отправились сыны Израилевы из Раамеса в Сокхов до шести сот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И множество разноплеменных людей вышли с ними, и мелкий, и крупный скот…» (Исход, кн. 12, стих 37–38)

Очевидец: «Они ехали на невообразимых телегах, фурах и арбах. Ехали и шли старики, которых я никогда не видывал, с пейсами и бородами, в картузах и шляпах прошлого века.

Шли усталые, рано постаревшие от горя женщины.

И дети, дети…Детишки без конца. На каждой подводе шесть-восемь — десять грязных, чумазых, голодных детей.

И тут же на этой же подводе торчал самым нелепым образом наспех прихваченный скарб: сломанные велосипеды, разбитые цветочные горшки с поломанными фикусами, скалки, гладильные доски и какое-то тряпьё.