Чистая сила - Михаил Иманов

— Это вы к чему все?.. — сказал Коробкин.

— А к тому, что здесь место такое и дух такой, что вся история с коробкой этой здесь и должна была произойти: в оторванности этой, в колбе, на Луне. Моя же роль, только роль хирурга, который должен вовремя — не раньше и не позже — гнойник скальпелем и взрезать, да еще делать вид, что это совсем не больно — чик, и готово.

— Так вы на себя это право берете, чтобы судить?.. — сказал я.

— Э-э, — протянул он, легонько хлопнув себя ладонью по коленке, — и вы туда же: судить, не судить. С вами, доложу я вам, никакой нет возможности по-простому разговаривать. Взялись слушать, так слушайте. Да не судить, не судить! При чем здесь это! Вот вы судить и беретесь. Да, да, не удивляйтесь. А я не сужу, я к действию побуждаю: я скальпелем чиркнул, узел, так сказать, разрубил, и пусть теперь силы организма борются — кто сильнее, тот пусть и будет наверху. А судить нечего. Что судить — пустое!

— Ну, хорошо, — сказал я, — если плохое с плохим бороться будет, то все равно ничего хорошего не выйдет.

— Как знать. Как знать, — откликнулся он. — Отрицательное на отрицательное — вот тебе и положительное. Кроме того, может быть, друг друга так съедят, что пустое место останется. Лучше уж пустое, чем плохое.

— А вам-то это все зачем, дядя? — вставил Коробкин.

Думчев «дядю» постарался не заметить, хотя слегка и поморщился.

— А мне это нужно затем, молодой человек, — произнес он с расстановкой, — что мне просто не нравятся размышляющие и сомневающиеся. Самые вредные люди. Я бы сказал исторически — «болото». Да, да, болото: вода никуда не течет, рыба не водится; пузыри время от времени булькают — вот и все действие.

— Так вы, значит, дядя, большой любитель действия, — не унимался Коробкин. — Так ли?

— Так, молодой человек, именно так — я любитель действия. И любому благому бездействию предпочитаю, пусть и рискованное в смысле морали, действие.

— И что теперь будет? — перебил я ход его мыслей. Да мне порядком и надоели все эти не идущие к делу идеи.

— Это вы про старика?

— И про старика тоже.

— А ничего не будет. То есть хочу сказать, никаких больше столкновений. Старик, надо понимать, уйдет, а эти — уедут, и, думаю, вместе.

— Что значит «уйдет»? Куда он уйдет?

— Что значит? — Думчев снисходительно улыбнулся. — А значит это, что все для него закончилось, и в физическом смысле тоже. Так сказать, по состоянию здоровья и ввиду опасных душевных перетрясок.

— Так вы полагаете, что он… — начал я, наконец осознавая смысл его слов; но не смог досказать.

— Вы правильно полагаете, — удовлетворенно покачал головой Думчев. — Старику пора отходить… в сторону.

— И вы об этом так просто говорите… — я хотел досказать, но опять запнулся и сказал другое: — А коробочка, ценности, они куда?..

— Вот, вот, — обрадованно воскликнул Думчев, — и вы не избежали: жизнь человеческая — ценность большая, но денежки все равно счет любят. Интересуетесь, значит, дальнейшим, так сказать, состоянием материальных ценностей.

— Я не то… — было начал я, но Думчев меня перебил:

— Ни в коей мере! Ни в коей мере! — проговорил он, всплеснув руками. — Я не подозреваю вас ни в коей мере в корыстных, как говорится… Я только уточнил, что этот интерес и в вас имеется. Что поделаешь: ничто человеческое нам не чуждо. Я удовлетворю ваше естественное (и подчеркиваю, вполне бескорыстное и простительное) любопытство: он их, ценности, с собой заберет.

— Как «с собой»? — не понял я. — Куда?

Думчев несколько секунд неотрывно смотрел мне в глаза, потом нагнулся и два раза указательным пальцем дотронулся до земли у своих ног.

— Вот сюда, — тихо и печально сказал он.

Я машинально кивнул головой, как бы соглашаясь, и только тут понял, что имеет в виду Думчев. Я понял, и понял, что должен возмутиться или хотя бы сказать, что несогласен и что все это его выдумки, и потребовать, чтобы он открыл истинную причину таковых… Но я не смог. Я не смог потому, что вдруг сейчас подумал о Марте и о том, что сказал Думчев чуть раньше и на что я не обратил внимания — эти слова вдруг приблизились ко мне вплотную, и я физически ощутил их тяжесть и их, для меня до этого смутный, смысл. Слова эти подошли и закрыли собой и Думчева, и старика, и… все.

«Как же — вместе?» — спросил один голос внутри меня, а другой, голосом Думчева (или очень похожим на голос Думчева), ответил: «А вот так же!»

Я думал о Марте, и все проблемы этих дней, и проблемы сегодняшнего дня, и те проблемы, которые еще встанут передо мной завтра и в последующие дни, может быть, и во многих последующих днях — все это не то чтобы ушло совсем или сделалось видным, как в тумане (как и бывало не раз), но словно я сам, только подумав о Марте, отодвинулся от них в какую-то свободную и ничем не загроможденную сторону: то есть все это было и оставалось, и я был рядом со всем этим, но — в разных сторонах; и я, зная, что это мое и что мне от всего этого никуда не деться, я все-таки сейчас был в стороне.

— Вы сказали, — проговорил я, глядя мимо глаз Думчева, — что она с ним уйдет?

— Кто это? Вы о чем? — сделав удивленное лицо, спросил Думчев, но я понял, что он догадался, о ком я спрашиваю.

— Вы ведь знаете, — сказал я как будто равнодушно, но все-таки просительно.

— Конечно, знаю, — сказал он, хитро улыбнувшись и впервые за все время разговора отодвинувшись к тому Думчеву, который умел представляться шутом (теперь-то было ясно, для чего он представляется). — Только ведь ничем помочь не могу: в чем не силен, в том, признаюсь, не силен. Да и нужды не имел еще личные дела устраивать. И потом — зачем она вам нужна? Дама взбалмошная, все чего-то хочет, а сама не знает чего. И никогда, смею вас заверить, не узнает. Она из тех, которые перед сном знают, чего хотят, а поутру в окошко глянет, а там, допустим, что ночью снег выпал и все вокруг бело (тогда как вчера было серо). Так вот: она при сером знала одно, а при белом уже другое знать начинает. И так далее. Короче, с какой ноги поутру встанет, на той и ботинок жмет. Оставьте это — вам-то зачем?!

— Я же вас не просил, — быстро подняв на него глаза, но тут же опять отведя взгляд в сторону, сказал я. — Я же вас не просил… советы… И если вы не хотите, то и…

— Ну вот и обиделись, — перебил он меня, с удовлетворением, однако, в тоне. — Ну, не буду, будьте покойны. Что же касается вашего вопроса, то скажу: да, уверен, что она уедет с ним, — и помолчав, добавил: — И пока на улице серо, будет знать, что это самое и есть ее… так сказать. Впрочем, только до первого снега.

Произнеся это последнее, о снеге, он снял шляпу и повертел ее в руках, как бы рассматривая, потом осторожно провел пальцем по блестевшей атласной ленточке.

— Так что, так что… — проговорил он и надел шляпу, перед тем еще зачем-то посмотрев ее на свет. — Между прочим, — сказал он, теперь принявшись рассматривать свои руки, — эта ваша знакомая, которая вооружена, должен вас предупредить, очень рискует. То есть, когда начнется разбирательство (а оно непременно начнется) после… после старика. Пистолет-то ее с дыркой сбоку ствола, это понятно — железка, но знаете, одним размахиванием можно такого страху напустить, что человек, а особенно при чувствительном сердце и ослабленном организме, может того… А когда начнут разбираться, то ее, с оружием, так сказать, перед строем выведут, а уж нас, что с языками, все-таки на второй план. Оно может быть, что всякие языки злые и посильнее, в определенном смысле и если в некоторых обстоятельствах, пистолетов. Но, в свете закона, огнестрельное оружие потяжелее потянет.

— Это вы, дядя, к чему? — сказал Коробкин.

— А ни к чему, — отозвался Думчев. — Только ведь не я один, кажется, пистолета испугался. Дело естественное, оттого и вспоминаю. Ну ладно, — он оперся руками о колени, как бы собираясь подняться, но не поднялся, а только выразительно нагнул корпус вперед, — кажется, всем пора. Время хотя и не догонишь, но и прохлаждаться нечего, а потому…

Он опять отнял руки от колен и опять упер их в колени, но снова только нагнулся вперед. Я поднялся.

— Мы пойдем, — сказал я. — А вы…

— Я здесь, — быстро проговорил Думчев. — Так сказать, в тиши и без единой мысли. Отдохну. А вы, как могу понять, соседа своего идете разыскивать, уважаемого мной Алексея Михайловича? Самое время, самое время. А он ведь вчера вас ждал. Поздно вернулся и в известном настроении. Но ждал.

— В каком это — «известном»?

— Да так. Впрочем, сами увидите.

Я не стал расспрашивать. Я повернулся к Коробкину, он утвердительно кивнул, и мы, не прощаясь (что вышло как-то само собой), стали подниматься по склону. Я сказал себе, что не обернусь, но все же не выдержал и обернулся.

— Хотел вам дать совет, — прокричал Думчев снизу. — Не подходите к старику, ему теперь никто не нужен. И помочь ему никто не может уже. Ему самому подготовиться надлежит.