Первое дело слепого. Проект Ванга - Андрей Воронин

Борис Григорьевич вспомнил результаты давних экспериментов, которые проводились в секретной лаборатории под чутким руководством профессора Полкана. Вероятность возвращения памяти к объектам опытов была невелика, но она существовала. В своей практике Грабовский с такими случаями не сталкивался, но это означало лишь, что теория вероятности работает против него. Он уже не первый год выпускал в мир блуждающие бомбы замедленного действия. Сработать могла от силы одна из сотни, а главная опасность заключалась в невозможности предугадать, какая именно из бомб все-таки взорвется и где это произойдет.

И вот одна из этих штуковин все-таки рванула, и можно было считать большой удачей то обстоятельство, что Борис Григорьевич своевременно об этом узнал. Если к безымянному пациенту районной больницы действительно вернется память, он вспомнит все: и оборудованную в подвале лабораторию, и камеру, в которой обитал какое-то время, и дом, в подвале которого все это расположено, и обитателей этого гостеприимного дома… И это будет конец всему. Поэтому информационную взрывную волну было необходимо погасить прямо на месте, пока она не распространилась; и вот, пока Грабовский обдумывал все это, уставившись невидящим взглядом поверх монитора, его руки сами собой опустились на клавиатуру, а пальцы уверенно, с лихим треском набрали короткий текст: «Убери обоих!»

Помнится, отправив это послание, Грабовский пожал плечами. Он был процентов на девяносто уверен, что оно не будет воспринято всерьез. Да оно, пожалуй, и не было серьезным; всерьез такое послание он мог бы отправить одному из своих доверенных, особо приближенных помощников, но никак не первому попавшемуся прощелыге. Прощелыга же, не знающий о Б.Г. ничего, кроме того, что говорили о нем лекторы общества «друзей учения Грабовского», прочтя такой текст, просто ничего бы не понял: кого убрать, зачем убрать, как убрать…

Ну кто же мог подумать, что отправленный по наитию, почти машинально, можно даже сказать подсознательно, приказ будет воспринят буквально и принят к немедленному исполнению? Кто мог предположить, что под рукой у этого провинциального колобка окажется достаточно снотворного, чтобы умертвить стадо бешеных слонов? И кто мог предвидеть, что наутро после неудачного покушения колобок одумается, перепугается до смерти и потребует, черт его возьми, объяснений по поводу полученного накануне приказа?!

«Кто-кто, – со злостью подумал Грабовский. – Ясновидящий, вот кто мог все это предвидеть! Но не предвидел. Не предвидел ведь, а, пророк ты наш доморощенный? Не предвидел. А зря. Надо было предвидеть. Черт, ума не приложу, как все это вышло. Наваждение какое-то…»

Он постарался поскорее отогнать от себя последнюю мысль, но назойливый образ слепой старухи, которая видела лучше любого зрячего, все равно успел проскользнуть в сознание. В такие вот моменты Грабовский искренне сожалел о том, что болгарская ясновидящая давно умерла от старости: будь она жива, он с огромным наслаждением прикончил бы ее голыми руками.

Чтобы отвлечься от мыслей о старухе, которая и после смерти не могла успокоиться сама и не давала покоя ему, Борис Григорьевич стал думать о Кушнерове. Оказалось, впрочем, что решение на этот счет у него уже созрело. Да и чему тут удивляться? Оно, решение, было готово давным-давно и являлось, по сути, единственно возможным. Его можно было осуществить прямо сейчас, но торопиться не хотелось: главный редактор еще мог пригодиться, а после соответствующей обработки он превратится в бесчувственное бревно, способное лишь тупо выполнять простейшие команды, да и то не все, а лишь заложенные в него заранее. Зомби – вот кем он станет, когда придет его время…

Но сначала – те двое в больнице. После разговора с Кушнеровым стало ясно, что там, в палате номер семь, действительно лежит один из прежних пациентов Б.Г. – так сказать, воскресший покойник, не сумевший отыскать дорогу домой.

Опустив руку в карман пальто, Грабовский нащупал переданную главным редактором фотографию безымянного пациента. Пальцы невзначай коснулись гладкого бока плоской металлической коробочки. Там, в коробке, в уютных поролоновых гнездышках, лежали шприц-тюбики армейского образца – снабженные короткой медицинской иглой полиэтиленовые капсулы, предназначенные для быстрого введения лекарства прямо сквозь одежду. Снимаешь колпачок, втыкаешь иголку, сдавливаешь капсулу пальцами – и готово. Удобно! Никаких поршней, никакой возни, быстро, просто и эффективно…

Проведя указательным пальцем по боковой грани коробочки, Грабовский вынул из кармана фотографию. Темное небритое лицо с белой марлевой повязкой на лбу показалось ему смутно знакомым, но кто это такой, Борис Григорьевич так и не вспомнил. Много их было, разве всех упомнишь? Но вот этот, видно, оказался крепче других – еще не выкарабкался, но уже начал выкарабкиваться. «Ничего, – подумал Грабовский, убирая фотографию обратно в карман, – это мы сейчас поправим. Один укольчик, короткая воспитательная беседа, и все будет в полном ажуре. Для начала ты забудешь мое имя, а потом, где-нибудь через месячишко, вскроешь себе вены или шагнешь под электричку. А я в это время – случаются же совпадения! – буду где-то в другом полушарии загорать на песочке под пальмами…»

Он снова посмотрел на Кушнерова. Господина главного редактора, как и его подчиненного, Баркана, поджидала та же участь. Они были опасными свидетелями, и от них следовало избавиться. И лучше всего – их собственными руками. Ну, например, Баркан проломит своему шефу башку колуном, а потом пойдет и повесится в сортире. Не слишком изящно, зато ни у кого не возникнет подозрений в адрес Б.Г. Такие трагедии на бытовой почве происходят каждый день десятками, и никто не ищет их причины в постгипнотическом внушении. Главное – не просчитаться со сроками. Препарат, которым заряжены шприцы, перестает действовать в течение трех – семи недель, в зависимости от особенностей организма. И если не подвергнуть определенные участки коры головного мозга резонансно-волновому воздействию, по истечении этого срока к пациенту неизбежно вернется и память, и способность полностью контролировать свои действия…

Кушнеров вдруг встрепенулся, подался вперед и забарабанил костяшками пальцев по стеклу звуконепроницаемой перегородки. Стекло с характерным жужжанием поехало вниз, и в щели показалась физиономия Хохла. В салон сразу потянуло чесночным духом.

– Остановите, – сказал Кушнеров. – Приехали, больница.

Хохол перевел взгляд на хозяина. Грабовский кивнул. Коротко прошуршав шинами по усеянному мокрой желтой листвой асфальту, лимузин остановился. Вместе с ним остановились несколько случайных прохожих, воображение которых было поражено зрелищем этого сверкающего хромом и черным лаком невиданного заграничного чудища. «Чертова дыра», – подумал, выбираясь из машины, Борис Григорьевич. Впрочем, его лимузин привлекал к себе внимание даже в Москве, а здесь, по крайней мере, было гораздо меньше шансов быть узнанным.

– Ждите в машине, – сказал он Кушнерову.

Главный редактор кивнул с такой готовностью, словно ему уже вкатили полную дозу препарата «зомби». Грабовский усилием воли не дал лицу скривиться в презрительной гримасе. Пройдя через никогда не запиравшуюся калитку, Борис Григорьевич зашагал по дорожке через больничный парк в сопровождении гориллоподобного Кеши.

Глава 18

Было время послеобеденных визитов, порядки в этой захолустной больнице царили самые демократичные, и на своем пути к палате номер семь Борис Григорьевич не встретил никого из медицинского персонала. Лишь в коридоре второго этажа мелькнул в отдалении, сразу же скрывшись за углом, мятый белый халат одной из здешних санитарок. Попадавшиеся навстречу больные смотрели на непривычно, со столичным лоском одетых посетителей с ленивым любопытством людей, которым нечем себя занять, помимо сплетен и обсуждения собственных недугов. Дух в коридоре стоял неприятный, затхлый; пахло лизолом, карболкой, несвежим бельем, сырой штукатуркой и мышиным пометом – словом, нищей провинциальной больницей. Невольно морщась от этого давно ставшего непривычным запаха, Борис Григорьевич с уверенным, хозяйским видом прошагал по скрипучим, подающимся под ногами половицам и остановился перед дверью, на которой сквозь напластования бугристой масляной краски едва виднелась рельефная жестяная семерка. Кеша шагнул мимо него к этой двери, открыл, заглянул в палату и отступил, давая хозяину пройти.

Грабовский вошел. Палата представляла собой узкий пенал с до половины выложенными потрескавшимся белым кафелем стенами. Вдоль стен, изголовьем к расположенному напротив двери окну, стояли две кровати, прямо под окном расположились тумбочки, а в ногах той кровати, что стояла слева, прямо из стены торчал водопроводный кран с ржавой эмалированной раковиной под ним.