Экзотики - Евгений Салиас

И Эми стала вдругъ почему-то снова думать объ этой женщинѣ, въ которую ея Егорушка, по его признанію, былъ когда-то давно и мимоходомъ влюбленъ.

«Странный народъ мужчины! — думалось ей:- если они способны сердечно отнестись въ такимъ… disons le mot — уродамъ, то какъ же они могутъ любить и насъ, порядочныхъ женщинъ? Я, виконтесса, молодая Вертгеймъ, баронесса Герцлихъ, милая Клэретта, мы не имѣемъ ничего общаго съ такой… не знаю, какъ назвать… Она красива и отвратительна. И кажется, что чѣмъ красивѣе будетъ „такая“, тѣмъ будетъ противнѣе. Правду сказалъ про этихъ женщинъ Кергаренъ:- Rien, que de la belle viande, que mord le passant. Фуй! Какая гадость!.. Зачѣмъ это на свѣтѣ… такое»…

Тихо двигаясь и размышляя Эми услыхала голоса и завернула правѣе, чтобы избѣжать кого-либо изъ знакомыхъ. Но вдругъ до нея достигъ добродушный смѣхъ князя. Она быстро дошла налѣво и уже собиралась крикнуть: «Егорушка», но какое-то, мгновенно сказавшееся въ ней, странное и дотолѣ незнакомое чувство остановило ее. Она сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ и стала… Раздавался за кустами звонко и ясно, но незнакомый ей голосъ. Она присмотрѣлась сквозь чащу и увидѣла двухъ сидящихъ на скамейкѣ.

— Des blagues! Radotage et radotage! — звучалъ женскій голосъ, мягкій, пріятный, но будто умышленно искаженный, вульгарный и грубоватый, ради шутки.

— Radotage. И ты это самъ знаешь, самъ видишь! Говорю, я поражена. Это щенокъ. У нея нѣтъ ничего! Четыре палочки и костлявый кусочекъ по серединѣ. И это якобы un corps de femme? Лицо… Да развѣ одно лицо дѣлаетъ женщину?.. Да и въ лицѣ ея нѣтъ ничего… Оно безъ жизни. Une espèce de morue. Ей-Богу! Vous vous valez, mon chat. Но какая парочка! Juel couple! Seigneur, mon Dieu!.. Она — щенокъ и костяшка, а ты — пузатый волъ. Un toutou et un boeuf… — И говорившая начала отъ души хохотать.

— Какъ это все грубо!.. — тихо отозвался другой голосъ.

Эми вздрогнула… Но тотчасъ же она провела рукой по и мотнула головой, какъ бы отгоняя возникшую мысль…

— Ну, не сердись, mon chat. Все-таки сознайся, что послѣ меня твоя супруга должна тебѣ казаться très rigolotte. Aprèsmoi, une planche à layer! C'est pas drôle! Hein! Да кабы давно, еще ничего бы… Но теперь, теперь! Неужели она тебѣ вчера не показалась смѣшна, когда ты вернулся домой? Voyons. Не злись. Я правду говорю. Поцѣлуй меня.

И женщина, охвативъ шею сидѣвшаго около нея, расцѣловала его.

— Не злись. Сознайся. По правдѣ. Еслибы я была княгиней Соколинской, а она Діаной д'Альбре, то вѣдь ты бы теперь не бѣгалъ отъ меня къ такой Діанѣ и не возвращался бы домой ночью… Ça, tu as beau dire, mon garèon, je te plais mieux. Я не костяшка. Je ne suis pas une plahche, moi. Ну! Ну! Хорошо. Пойдемъ. У меня еще нумеръ и не шуточный. Изъ «Карменъ».

Они встали со скамейки и двинулись… Женщина, пробуя голосъ, сдѣлала руладу, и ея звонкіе переливы огласили садъ.

Эми стояла истуканомъ среди дорожки, схвативъ себя за голову. Все въ головѣ ея кружилось, путалось, стучало…

— Гдѣ же Егорушка? — выговорила она вслухъ. — Гдѣ Егорушка?.. — безпомощнымъ воплемъ повторила она.

И тихо, будто робко, она опустилась на колѣни, закрывъ лицо ладонями и крѣпко стиснувъ ими глаза и виски… Затѣмъ, отнявъ руки отъ лица, она стала ощупывать себя, грудь, плечи, руки… Потомъ она впала въ какое-то забытье или оцѣпенѣніе. И вдругъ, дико вскрикнувъ, какъ бы отъ удара или испуга, или отъ мгновеннаго пробужденія послѣ страшнаго сна, она вскочила на ноги и бросилась бѣжать къ дому.

Пробѣжавъ всю дорожку до большой покатой аллеи, она остановилась сразу, задыхаясь.

Изъ настежь растворенныхъ, сверкающихъ оконъ дома грянула музыка. И подъ звуки оркестра, но властвуя надъ ними, пронеслось надъ ея головой давно знакомое ей:

L'amour est — enfant de Bohême,Qui n а jamais… jamais connu de loi!Si tu ne m'aimes pas — je t aime,Et si je t' aime-prends garde à toi!

Эми вскрикнула, узнавъ голосъ, теперь знакомый, теперь проклятый, и бросилась бѣжать отъ дома внизъ… Стиснутый каменнымъ кольцомъ прудъ лежалъ какъ огромное чудное зеркало въ бѣлой рамѣ!.. Она подбѣжала и замерла на краю.

— Все! Все! — всхлипывала она, озираясь и будто моля о возвратѣ всего отнятого, всего, кромѣ жизни…

А звуки музыки и соловьиная трель пѣвицы будто наполнили весь садъ, освѣщенный синеватой луной, и разсыпались, скользя по чащѣ кустовъ и вѣтвей, по темнымъ аллеямъ съ пятнами свѣта, по глади водяного зеркала и разносясь кругомъ, будто отвѣчали ей…

…Jamais!.. jamais connu de loi!..Si tu ne m aimes pas, — je t' aime…

Она прижала ладони къ ушамъ, чтобы не слышать, и вся трепещущая, ближе подвинулась въ открытому краю каменнаго отвѣса.

Закинувъ голову, лицомъ въ тихому синему небу, она простонала безпомощно:

— Мама! Я не могу!.. Все!.. Все, мама…

Невдалекѣ къ берегу двигались лодки съ звонкимъ говоромъ и смѣхомъ…

Раздался гулкій всплескъ воды и брызнуло кругомъ… Пронесся трепетный кривъ, робкій, слабый, будто дѣтскій:

— Sauvez-moi.. Sauvez-moi!..

Но въ отвѣтъ неслось все то же, и звенѣло повсюду:

…je t aime…Et si je t aime — prends garde а toi!?

Черезъ мгновенье, бѣлая фигурка, бившаяся надъ поверхностью воды, стихла и исчезла… Большіе сверкающіе круги побѣжали, одинъ за другимъ, и расходились по тяжелой водяной глади. Наконецъ, и они убѣжали, и все исчезло… Только она — убійца — не унималась, и все грозилась:

Je t aime — prends garde à toi…

Казалось, злой духъ — демонъ плотской страсти — вселился въ эту женщину, и ея безстыжимъ голосомъ глумился, ея продажными устами надмывался надъ жертвой пошлости и разнузданности людской…

XXV

Прошло полгода.

Когда-то, въ высшей экзотической средѣ Парижа, много было толковъ, проникнувшихъ и въ печать, о печальной судьбѣ молоденькой русской княгини…

Общее мнѣніе было, что виновенъ виконтъ Кергаренъ въ неосторожномъ устройствѣ пруда безъ огражденій. Понятно, что вся бѣда приключилась отъ этого, въ связи, конечно, съ крайней близорукостью княгини. При обманчивомъ лунномъ свѣтѣ, она, гуляя по краю стѣнки, могла легко оступиться… Ѣхавшіе въ лодкахъ видѣли бѣлую фигуру, стоявшую на краю и вдругъ упавшую въ воду. Они поспѣшили на помощь, но было поздно… Кто это былъ — узналось только черезъ часъ, когда князь хватился исчезнувшей жены.

Весь замокъ, гости и прислуга тогда же поднялись на ноги, но только уже при лучахъ восходящаго солнца нашли и вытащили утонувшую. Всѣмъ и теперь было жутко вспоминать, какъ князь рыдалъ надъ тѣломъ жены.

Помимо князя, уже въ церкви, на похоронахъ, горько плакала молодая дама, русская по мужу — Рудокопова.

Вскорѣ послѣ гибели княгини Соколинской, смерть вырвала изъ среды экзотиковъ Парижа еще другого, тоже всѣми уважаемаго человѣка, Герцлиха. Баронъ былъ найденъ мертвымъ въ постели, и, по опредѣленію врача, онъ умеръ отъ какой-то сложной болѣзни, приведшей въ разрыву сердца.

Вдова покойнаго наслѣдовала тотчасъ же его огромное состояніе, такъ какъ родни у него не оказалось никакой.

Князь Соколинскій уѣхалъ въ Украйну, потомъ снова вернулся въ Парижъ, и вскорѣ близко сошелся съ графиней Нордъ-Остъ, какъ съ личностью, хорошо знавшей и якобы много любившей его покойную жену. Графиня, совершенно разоренная, познакомившись съ «Егорушкой», тотчасъ догадалась и сказала себѣ:

— Voilà mon homme!

Получить разводъ и сдѣлаться княгиней Соколинской — и не трудно, и не дурно.

Въ Мадридѣ все высшее общество и дворъ королевы-регентши сводила съ ума молоденькая грандесса герцогиня д'Озанья, которая сохранила и за Пиренеями свое прозвище «Кошечки», по-испански: el gattito… Отъ нея всѣ были въ восторгѣ, но въ особенности сходили съ ума, пользуясь ея благосклоннымъ предпочтеніемъ, старики. Однако, герцогиня добивалась, чтобы мужу дали почетную должность въ амбассадѣ, въ Россіи. Кисъ-Кисъ мечтала блеснуть на берегахъ Невы!

Не мало толковъ затѣмъ вызвалъ въ прессѣ скандальный процессъ журналиста Жака Мойера, привлеченнаго въ судъ по жалобѣ банкира Ферштендлиха и осужденнаго на три года въ тюрьму за вымогательство денегъ, путемъ шантажа. Діана д'Альбре, красавица, умница и тварь, — своего рода дарованіе и спеціальность, — процвѣтала и будетъ процвѣтать, уродясь на свѣтъ въ самое подходящее и благопріятное время для твари… Въ наше!..

Во Флоренціи играли большую роль въ обществѣ богачи-американцы съ колоссальнымъ состояніемъ. Мистеръ Джонъ Уайтъ и его жена Ирма. Она была извѣстна своихъ талантомъ скульптора, а онъ — своей замѣчательной красотой… Ходили слухи, что онъ — бѣдный креолъ происхожденіемъ, и что все состояніе принадлежитъ его женѣ. Нашлись, конечно, и завистники милліоновъ и счастія молодой четы. Была пущена клевета, что якобы мистеръ Уайтъ — бывшій выѣздной лакей своей теперешней жены.

За это же время «экзотики» взволновались отъ слуха, что ихъ общій хорошій знакомый, милый собесѣдникъ и услужливый человѣкъ, хотя нѣсколько странная личность, Егоръ Егоровичъ Гастингсъ-Машоновъ, арестованъ въ Ганноверѣ германскимъ правительствомъ. Онъ обвинялся въ кражѣ важнаго дипломатическаго документа, а главное, въ злоупотребленіи довѣріемъ. Тайно и незаконно служа заразъ двумъ правительствамъ, онъ при помощи апокрифическихъ писемъ высокопоставленныхъ лицъ ввелъ эти два правительства въ заблужденіе, и чуть не обострилъ ихъ отношенія до полнаго разрыва. Простая молва не придавала ему этого значенія, а рѣшила, что онъ былъ наемный шпіонъ, или же просто détectif, который, служа «и нашимъ, и вашимъ», надувалъ, изъ корыстныхъ цѣлей, и насъ, и васъ, — покуда не попался…