«Из пламя и света» - Магдалина Сизова

— Не смею вас задерживать…

Тургенев еще раз посмотрел на Жуковского и покачал головой:

— Да, нелегко нам всем дается эта утрата. Василий Андреевич, вы слышали о Лермонтове?

— Как же! Прекрасные стихи написал он о дорогом Пушкине. Он был арестован. Что с ним теперь? Судьба его как-нибудь решилась?

— Ссылают Лермонтова на Кавказ, в действующую армию против горцев. По его делу, слышал я, уж и приказ готов.

— На Кавка-аз?!. — протянул удивленный Жуковский.

— По высочайшему повелению, — добавил Тургенев.

— Странно, очень странно… — растерянно сказал Жуковский. — Я об этом приказе ничего не знал!

— Может быть, нарочно, Василий Андреевич, скрыли?

— Может быть, — повторил тихо Жуковский. — Но во всяком случае теперь за судьбой этого гусара я буду следить. И если ему на Кавказе придется плохо — что очень возможно, — буду просить за него.

— Вы окажете этим несомненную услугу русской литературе. А я скоро прощусь с отечеством. Надолго ли, не знаю, но уеду непременно. Без Пушкина опустела Россия. Мне тяжко в ней… А вы останетесь здесь? — Тургенев поглядел в печальные глаза Жуковского.

Не опуская своего взгляда, Жуковский уныло ответил:

— Вы, Александр Иванович, человек свободный, а я как солдат: несу цареву службу и пользуюсь этим, чтобы иногда хоть кому-то помочь.

Они пожали руки друг другу, и, тяжело вздохнув, Жуковский вошел в дом, из которого ушла жизнь…

ГЛАВА 18

Сумятица дел перед отъездом, и сборов, и свиданий с людьми, заездов деловых, заездов прощальных к друзьям вперемежку с разговорами с бабушкой закружила Лермонтова с первого часа свободы до последней минуты в Петербурге.

Чуть-чуть не угодил опять под наказание. Попался на глаза — у английского магазина — великому князю, не надев новой формы драгунского полка — с бараньей шапкой и какими-то восточными шароварами, — и вызвал его гнев. Свалил вину на портного, будто бы опоздавшего с новой обмундировкой, хотя она уже висела дома на вешалке — чудная форма, к которой он никак не мог привыкнуть.

Великий князь строго погрозился… А выручил приятель Костя Булгаков, в обеих столицах гремевший славой отчаянного забияки и остряка. Приехав к Лермонтову и не застав его, он облек свою маленькую персону — под хохот товарищей — в восточные шаровары и в баранью шапку и помчался на своем рысаке по Невскому… и попался тому же Михаилу Павловичу на глаза!

Великий князь посмотрел на часы: десять минут еще не прошло, а этот бестия Лермонтов уже исполнил свое обещание! Ишь, сыплет как на своем рысаке!

— А ну-ка, — крикнул он кучеру, — догони того драгуна на буланом рысаке!

Михаил Павлович поспешно приставил лорнет к близоруким глазам, чтобы рассмотреть «эту бестию».

Но буланый рысак молнией исчез за поворотом, прежде чем великий князь и придворный кучер успели разобрать куда.

— Передайте Лермонтову, что он молодец! Люблю исправных офицеров! — сказал вечером своему адъютанту великий князь.

Последний вечер прежней жизни и последние рукопожатия… В последний раз обнимает его бабушка. И, поцеловав трижды подряд ее дрожащие руки, он сбегает с лестницы вместе с Монго Столыпиным, провожающим его до Москвы, выходит на подъезд и останавливается, пораженный: тройка коней, запряженных в широкие сани, стоит рядом с его санями. И не успел он разглядеть лица сидящих в ней лейб-гусаров, как уже подлетела к подъезду и другая тройка и третья…

— Мишель! — говорит за всех Столыпин. — Вот тебе сюрприз от всего полка. Мы хотели дать тебе прощальный обед — начальство не разрешило. Это было бы похоже на протест. Но смотри, все едут проводить тебя до первой станции!

— Ура!.. — покрыли его слова звонкие голоса, и никогда не унывающие гусары, крикнув своим ямщикам: «Пади!», промчались по вечерним улицам уже затихающего Петербурга вслед за своим товарищем, изгнанным отныне из их среды.

На почтовой станции проводы заняли два часа и продолжались бы еще больше, если бы вовсе не случайно оказавшийся тут фельдъегерь не отдал краткого приказания: отъезжающему следовать дальше, а провожающим повернуть назад.

ГЛАВА 19

За несколько дней, проведенных вместе с Монго Столыпиным в Москве, Лермонтову удалось повидать лишь немногих из тех людей, о которых особенно стосковалась его душа. Но зато в первый же вечер он обошел весь Кремль. Его строгая красота, говорившая о суровом величии прошлого, поражала каждый раз заново, как если бы он видел ее впервые.

Время проходило тяжелой поступью над этими зубчатыми стенами и островерхими башнями. Сменялись поколения, умирали цари и временщики, но Кремль стоял неизменно, утверждая новую жизнь и правду новых поколений.

«Ты жив! — с невольным умилением хотелось крикнуть ему. — Ты жив! И каждый камень твой — заветное преданье поколений!»

— Здравствуй, Ахилл! А ты все чернеешь! С тех пор как я тебя рисовал, ты, право, еще почернел! — так приветствовал Лермонтов старого чернокожего лакея Лопухиных, когда, стараясь казаться веселым, впервые переступил порог лопухинского дома в отсутствие Вареньки.

Ахилл встретил его с искренней радостью.

— Почернела, почернела! Ахилл совсем черная стала!

Он смеялся, сверкая и глазами и зубами, и пошел докладывать о госте.

Лермонтов подошел к окну. Боже мой, как знаком, как дорог ему этот памятный вид на зеленеющий по-весеннему дворик, на забор сада, за которым стоят выросшие за время его отсутствия еще голые тополя!..

Острая печаль и чувство какой-то духоты охватило его. Он открыл форточку и с жадностью глотнул свежий воздух, пахнущий весенней оттаявшей землей, и стоял так, не шевелясь, пока не раздался за ним милый его слуху приветливый голос Мари Лопухиной:

— Мишель! Неужели это вы?!.

Он обернулся, встретил ее, как всегда, спокойный и ясный взгляд, взял протянутые ему руки и поочередно поцеловал их.

Мари посмотрела на его мундир, потом взгляд ее с участием остановился на его лице.

— Вы больны были? — быстро спросила она. — Почему на вас не гусарская форма? И лицо у вас… совсем темное лицо!..

— Я разжалован, друг мой, за стихи об убитом Пушкине, и потому я больше не гусар лейб-гвардии и еду в ссылку на Кавказ.

— На Кавказ? В ссылку?!. — с ужасом повторила Мари. — Надолго ли? Ах, боже мой, как это ужасно!.. Бедная, бедная бабушка ваша!..

— Да, мысль о ней меня очень мучает. Я являюсь источником ее постоянных волнений и горестей.

Он со вздохом потер лоб смуглой тонкой рукой.

— И не оставляет меня… мысль о Вареньке, которую я потерял. Скажите мне что-нибудь о Вареньке. Как она? Где? И неужели совсем обо мне забыла?..

— Ах, Мишель! — воскликнула Мари с искренним огорчением. — Зачем вы это говорите! Вы же знаете, что вы наш самый близкий друг — Алешин, Варенькин и мой — и что забыть вас мы не можем. Пойдемте скорее к Алексису. Он болен немного и не выходит и потому особенно будет вам рад, а вечером, после, я расскажу вам о Вареньке.

Да, они были действительно рады друг другу: Алексей Лопухин, Коля Поливанов и Лермонтов. Он жалел, что Сашеньки Верещагиной не было среди них. От нее только изредка приходили письма из чужих краев.

Поздно вечером, вернувшись домой, то есть к Лопухиным, где он остановился, Лермонтов нашел в гостиной ждавшую его Мари.

— Мне хотелось сегодня же сказать вам, Мишель, как все это произошло, — начала она, как только он вошел. — Вы знаете, что Варенькино сердце долгое время принадлежало вам?

— По крайней мере я верил в это.

— И вы не ошибались. Но вы не знаете, что такое в нашем доме воля старших.

— Воля вашей матери?

— Да, ее и отца. До них дошли слухи о ваших увлечениях, и они не оставили Вареньку в неведении о том, что им казалось и кажется признаком большого легкомыслия. Бахметев в это время бывал у нас каждый день. Но главное не в этом. Главная причина была в вас.

Он слушал не возражая.

И она повторила:

— Главное препятствие было в вас — в вашем образе мыслей, которого вы никогда не скрывали, — с грустью сказала она, — даже став офицером. Мама сказала, что она умрет, если ее дочь будет женой «вольнодумца». Это она вас так называет. В это время Бахметев просил у нее Варенькиной руки…

— Вот как!.. — сказал он, опустив голову. — Я благодарен вам за все, что вы мне сообщили, но больше не хотел бы об этом говорить ни с кем. Даже с вами, мой друг. Простите меня, если этим я вас обижаю, но это так.

ГЛАВА 20

Вечером, к ужину, наехали гости. Алексей и Мари просили Лермонтова почитать после ужина стихи.

В этот раз даже старик Лопухин, даже грозная maman, которой подчинялось все в доме, присоединились к их просьбе. Украшенный седыми бакенбардами генерал, подвязывая себе салфетку, покосился на сидящего напротив него Лермонтова и, наклонившись к соседу, пробасил ему в ухо: