Причуды моей памяти - Даниил Гранин

— Когда меня послали в командировку в Австрию, жена устроила мою мать в дом престарелых. Я знал, что так и будет.

Вернулся, поехал к маме, погоревал — напрасно тебя переместили, мол, безобразие, как это так, я тебя обязательно возьму, вот комнату твою отремонтируем, и возьму отсюда.

Ремонтировали долго, мать плоха была и вскоре умерла. Очень ей хотелось дома умереть. Квартира ведь, по существу, ее, родовая. Не вышло… Я боялся, как бы не узнали в институте, пойдут разговоры, что мать упрятал. Поминки справили хорошие. Памятник на могиле поставили из гранита. Неудобно, чтобы фамилия наша на каком-то ракушечнике, так что все честь честью. Вроде бы обошлось.

— Не совсем.

— Пронюхали?

— Говорили об этом на кафедре.

— А черт с ними.

— Зачем ты мне это рассказал?

— Не знаю… Плохо мне.

Ньютон оставил много богословских сочинений. Он прямо указал на сверхъестественность атома. На принципе всемирного тяготения он показывал, что одно тело действует на другое. Через что? И отвечает — через пустоту, через пространство. А как? И объявил пространство — чувствилищем Бога.

— Американцы теперь могут новой бомбой разорвать человека на 27 частей, а мы только на 20.

— Как же мы такое отставание допустили? Ужасно.

«Глухонемых арестовать — они занимались враждебной агитацией. А эта женщина видела провокационные сны о нашем правительстве, ее допросить».

Если научный руководитель может понимать то, чем занимаются его сотрудники, значит, исследование идет не на современном уровне.

Врач сказал ей: «Вам вредно сдерживаться». Она пришла на работу и выложила начальнику все, что у нее накопилось, все, что она думает о его бестолковости и хамстве. Почувствовала себя сразу лучше. Ее уволили… Врач спрашивает: «Как вы себя чувствуете?» — «Много лучше». — «Вот так и будем».

История занята вечной борьбой за власть, и всегда писали, и до сих пор пишут — кто кого. Каждый историк славит своих победителей, тех, кто перехитрил, обманул, завоевал какие-то города, обратил в рабство, это они — Великие. Не потому, что уклонились от войны, не потому, что обеспечили своим гражданам спокойную, счастливую жизнь, а потому, что завоевали какие-то земли. Лучше бы проходили историю Швейцарии, как она уклонялась от конфликтов и веками сохраняла покой и благополучие своих граждан.

Апрель 1941 года.

Сталин верил Гитлеру и Риббентропу больше, чем Черчиллю, больше, чем своим разведчикам. Нет, он не был доверчив, он лишь был уверен, что его, Сталина, никто перехитрить не может. (Майскому и послу Шуленбергу не поверил.) Раз он, Сталин, придумал, как обмануть Гитлера, так и будет.

Январь 1942 года.

Идет война, в лагерях сидят сотни тысяч мужчин, специалисты, военные, хозяйственники. Их охраняют большие воинские подразделения.

Надо было пережить свою Великую Отечественную, ленинградскую блокаду, бомбежку, поражения, чтобы оценить День Победы. Теперь я понял и другое — что значит конец войны, мир. Понял и чувства Петра Первого, и всей России, когда 3 сентября 1721 года пришло известие о мире со Швецией. На Троицкой площади собрался народ. Петр взошел на помост, поднял ковш с вином, поздравил всех с окончанием долгой войны. Он пел песни, веселился, кланялся, люди плакали, кричали «Ура!». Он пил за здоровье народа. «Виват! Виват!» Стояли кадки с вином и пивом. Чокались, целовались, плакали, с крепости палили пушки, на Троицкой выстроились полки в парадных мундирах, давали залпы из ружей. Трубили трубачи, по городу ездили драгуны с белыми перевязями. Они держали знамена, украшенные лавровыми ветвями.

Я так живо представлял себе это, потому что для меня соединились эти крики, эти слезы с днем 9 Мая 1945 года, когда то происходило на этом же самом месте, у этой Петропавловской крепости, под этим северным небом. Одни и те же слезы. Считается, что слезы чем горше, тем солоней. В сорок пятом в мае моя жена тоже плакала, я целовал ее, совсем несоленые слезы.

Мальчишка бежит, закинув голову, почти падает от изнеможения и — полное блаженство. Шатается, смеется, размахивает сумкой, орет — насиделся в школе.

И вдруг я увидел себя, ощутил тоже детское чувство тела. Наверное, где-то в глубинах тела сохраняется воспоминание о том, как оно было молодым, могло бежать, бежать, а потом валиться на землю, это было радостью, грохот сердца, шум в ушах, все доставляло восторг.

Следом из той же школы вышла девушка лет пятнадцати, она что-то напевала, подпрыгнула, сорвала листок, закусила зубами. Она шла пританцовывая, не видя никого, ни до кого ей не было дела. И такая в этом была полнота чувств, того же избытка сил, молодости, еще не знающей ограничений, не надо опасаться, рассчитывать, жизнь бесконечна, здоровье безгранично и бессрочно.

Любовь не бывает маленькой

Любят не за что-то, любовь необъяснима.

Любовь может отстранить все что угодно, а ее — никто.

Любовь существует в любой обстановке, на войне сходились, страдали, ликовали,ревновали.

Все хотят быть любимыми.

Для секса нужны жилплощадь и уединение, для любви тоже, но если нет, то есть прикосновение, письма, голос по телефону, да мало ли.

Атеистов нет. На самом деле почти каждый человек, пусть втайне, верит в высшую власть, Провидение, Судьбу, Рок… Приходит момент: война, болезнь, страдания близких, их гибель, трагическое испытание — и он взывает к своему покровителю: «Спаси! Помилуй! Защити!»

Его личный, тайный Вседержитель должен выручить.

Сколько раз я это видел, слышал за четыре года войны. Сколько раз я, неверующий, становился верующим — перед боем, во время артобстрела, в разведке, когда потерялся, когда ночью запутался, перестал понимать, где наши, где немцы. Когда заболел отец… Да мало ли было… Оставался жив, удавалось выкарабкаться, и что? А ничего, не появлялось веры, нисколько, и не было чувства, что Он помог, нисколько, все приписывал себе или счастливому случаю. Но все же где-то откладывалась благодарность, копилось ощущение чуда не просто жизни, а своей жизни.

Не знаю, может быть, нечто происходит и у других, но у меня с годами выросло это ощущение чуда моей жизни, а в самой природе чуда, наверное, и заключена вера. В непостижимость, в тайновидение духа, или плоти — во всяком случае, оно появляется. Возраст тут ни при чем. Скорее, это вера в нашу историю.

Лихачев писал спустя двадцать лет после войны: «Я думаю, что подлинная жизнь — это голод, все остальное мираж. В голод люди показали себя, обнажились, освободились от всякой мишуры: одни оказались замечательные, беспримерные герои, другие — злодеи, убийцы, людоеды. Середины не было. Все было настоящее, разверзлись небеса, и в небесах был виден Бог… Бог произнес: „Поелику ты не холоден и не горяч, изблюю тебя из уст моих”».

Она определяла с ходу: импортный мужик, это — фольклорный, а этот — потаскун.

— Нельзя? А сколько стоит нельзя?

Среди примеров дружбы у лектора были Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Брокгауз и Эфрон.

Мужицкое происхождение Ломоносова раздражало многих придворных.

Князь Куракин сказал ему:

— Я из Рюриковичей, от Владимира Красное Солнышко веду свой род. А ты?

— А у меня вся родословная, все записи нашего рода погибли при всемирном потопе.

История репрессий в советской жизни показывает, что физики сажали физиков, врачи — врачей, писатели — писателей.

Самые пессимистические прогнозы сбываются в России — стране постоянного оптимизма.

Н. Риль, немецкий физик, после войны был отправлен в Сухуми, где работали атомщики. Риль был ведущим специалистом. Когда на объект приехал Лаврентий Павлович Берия, он спросил у Риля: чем помочь, может, кто-то мешает, не дает развернуться, ускорить?

— Нет, никто не мешает.

— А все же, вы скажите нам, мы уберем, обеспечим.

Риль подумал: какая возможность расправиться с тем, кого не любил. Раз, раз и нет их. Ничего не сказал, но запомнился на всю жизнь этот дьявольский миг — владение чужими жизнями.

Академик Борис Павлович Константинов был у Берии: два черкеса стояли за его креслом. Он чихнул, хотел вынуть платок, побоялся, как бы не накинулись.

Академик Мигдал свел одного провинциального профессора с Игорем Васильевичем Курчатовым. Им обоим разговор был чем-то интересен. Мигдал за дверью давился от смеха, слушая, как они кричат друг другу. Обоих он предупредил, что собеседник глуховат. И они орали: «Здрасьте, И. В.!», «Здрасьте, Н. П.!». Но вскоре они стали кричать: «Мигдал злодей!»

Через год я получил уже некоторое представление о том, что я делаю. Прибор долго не работал. Сменил методику, придумал новую подвеску, выяснил, как вычислять ошибки. Не работал. Наконец установил, что просто у меня неправильно присоединены были провода. После этого все равно не получалось. Сигнал был слабый. Затем я три дня провалялся с гриппом, и когда вернулся, прибор заработал. Что произошло, никто не знает и никогда не узнает. Сигнал, правда, появлялся чаще чем надо. И еще были какие-то дополнительные сигналы. Откуда они наводятся, я не стал выяснять. Поединки с природой выматывают душу. Сука эта природа, как говорил наш лаборант, она хитрит, прячется, лишь бы не проговориться. Путает результаты, сегодня одно, завтра другое, чего только не придумывает, набивает себе цену, не дается, кажется, загнал ее в тупик, нет, зараза, вывернется в последнюю минуту! Журналисты называют это «муки творчества». Чурки…