Пелэм, или приключения джентльмена - Эдвард Бульвер-Литтон

— Сперва деньги, мистер Гордон, — вы и так уж задолжали нам семь с половиной пенсов.

— Кровь и гибель! Ты смеешь говорить мне о полупенсах! Знай, ты всего-навсего наемный холуй, да, помни, мерзавец, наемный холуй!

Заспанный Ганимед ничего не ответил, и мистер Гордон нашел для своей ярости выход в том, что долго, прерывисто бормотал какие-то необычайные проклятия, хрипевшие, гудевшие, клокотавшие у него в глотке, словно отдаленные раскаты грома.

Наконец незнакомец успокоился и даже повеселел.

— Сэр, — сказал он, обращаясь к Дартмору, — печально, очень печально зависеть от этих подлых людишек; грубее всего мудрецы древности ошибались тогда, когда прославляли бедность. Для людей порочных она означает искушение, для добродетельных — гибель, для гордецов — проклятие, для меланхоликов — веревку самоубийцы.

— Вы престранный старый чудак, — сказал простодушный Дартмор, оглядывая его с головы до ног, — вот вам полсоверена.

Тусклые голубые глазки мистера Гордона тотчас заискрились; он схватил монету с жадностью, которой минуту спустя, казалось, устыдился, ибо, с небрежным, равнодушным видом вертя ее в руках, сказал:

— Сэр, вы проявили участие и — разрешите мне прибавить — деликатность, весьма редкие в вашем возрасте. Сэр, я верну вам эти деньги, как только смогу, а пока дозвольте мне сказать, что я сочту знакомство с вами за величайшую честь.

— Спасибо, старина, — ответил Дартмор, надевая перчатку, прежде чем пожать руку своего новоявленного друга, протянутую весьма изящно и величаво, но на редкость неопрятную и, видимо, давно не встречавшуюся с мылом.

— Эй, послушай, чертов ублюдок, — гаркнул мистер Гордон, после крепкого рукопожатия тотчас снова повернувшийся к парню за прилавком. — Послушай! Дай мне сдачи с этого полсоверена, чтоб тебя громом разразило! И налей нам по двойной порции самого что ни на есть лучшего джина, да поживее — слышишь ты, бледнорожая каналья с иссохшей печенью, выжимачель пенсов, губитель здоровья, обиратель нищих, бездушный Ариман,[608] командующий злыми духами. Вот что, джентльмены, если вы сейчас свободны — я введу вас в своей клуб; у нас там избранная компания, все люди большого ума; некоторые из них, правду сказать, малость неотесаны, но ведь не все мы рождаемся Честерфилдами.[609] Дозвольте, сэр, просить вас о величайшей любезности — соблаговолите назвать свое имя.

— Дартмор.

— Мистер Дартмор, вы — джентльмен! Эй ты, прохвост, стоячая лужа сивушной настойки, где от настойки одно название, тесный, грязный, жалкий проходной двор, именуемый человеком! Твое тело — ни дать ни взять собачья конура, а душа — сущая выгребная яма. Давай сдачу и джин, негодяй! О-го-го! По какому такому праву ты, кабацкий Прокруст,[610] низводишь нашу законную жажду до своей жульнической меры? Семь с половиной пенсов! Почему бы тебе, собачий ты язычник, не завести девиз? На — вот самый для тебя подходящий: «Мера за меру, а платить будет сам дьявол!» Ого-го! Мерзкий мухомор в образе торгаша — ума в тебе не больше, чем в пустой бутылке из-под воды! А когда ты попадешь в ад, черти тебя приспособят охлаждать меха бесовской кузницы! Я тебе скажу, пакостник, почему тебе там будет еще хуже, чем дьяволу, до пояса погруженному в кипящую серу: потому, подлец ты этакий, что дьявол там сварится только наполовину, а ты — целиком! Идемте, джентльмены, я к вашим услугам.

ГЛАВА L

История философствующего бродяги, погнавшегося за новизной и утратившего душевное спокойствие.

Следуя за нашим странным другом, мы пробрались к двери. Он с подлинно аристократическим презрением раздвигал теснившихся там людей локтями, не обращая никакого внимания на шуточки, отпускаемые насчет его одежды и повадки; как только мы выбрались из толпы, он остановился (это в самой середине сточной канавы!) и предложил нам дальше идти рука об руку с ним; но мы не соблазнились этой высокой честью, ибо, не говоря уже о потрепанной внешности мистера Гордона, его одежда издавала запах, быть может не столь неприятный ему самому, как тем, кто общался с ним. Поэтому мы пропустили его предложение мимо ушей и только попросили его указывать нам путь.

Он свернул в узкую улицу, затем провел нас по самым мрачным, глухим закоулкам, какие я когда-либо видал, и, наконец, остановясь у какой-то низенькой двери, дважды постучал. На стук, зевая и шлепая ночными туфлями, вышла женщина с голыми красными руками и пышными рыжеватыми волосами. Эту Гебу[611] мистер Гордон приветствовал звонким поцелуем, после чего она разразилась потоком весьма недвусмысленной брани.

— Ш-ш, моя трефовая дама — султанша Сутина! — воскликнул мистер Гордон. — Ш-ш! Или джентльмены подумают, что ты это всерьез. Я привел в клуб трех новых посетителей.

Эти слова несколько смягчили разъяренную гурию, жительницу восхваляемого мистером Гордоном рая, и она весьма учтиво предложила нам войти.

— Постойте! — с важным видом провозгласил мистер Гордон. — Сначала я должен зайти один и попросить наших джентльменов допустить вас в клуб; это только формальность, одного моего слова достаточно. — Затем он исчез минут на пять.

Воротясь, он с радостным видом заявил нам, что мы — желанные гости, но должны предварительно внести обычную входную плату — по шиллингу каждый. Мы мигом собрали деньги; наш чичероне неспешно положил их в жилетный карман, а затем провел нас по коридору в небольшую комнату окнами во двор, где сидели не то семь, не то восемь мужчин, окутанных клубами табачного дыма и очевидно полагавших, что всевозможные напитки, изготовленные из солода, умеряют жар, вызываемый виргинским зельем. Входя, я заметил, что мистер Гордон опустил в какой-то ящичек три пенса, из чего проницательно заключил, что на разрешении нам доступа в клуб он заработал два шиллинга девять пенсов. Затем он с ухарским видом направился к верхнему концу стола, расселся там и, как заправский гуляка, шумно потребовал кружку «пойла» — горячего пива пополам с джином — и трубку. Чтобы не ударить лицом в грязь, мы сделали такие же роскошные заказы.

После того как все мы раза два затянулись, я стал приглядываться к окружающим. Как и следовало ожидать, их вид не свидетельствовал о цветущем здоровье. Желая узнать, в какой мере их духовный склад соответствует внешности, я повернулся к мистеру Гордону и шепотом попросил его дать мне некоторые сведения насчет характера и наиболее примечательных особенностей каждого из присутствующих членов клуба. Мистер Гордон заявил, что с восторгом выполнит эту просьбу, и мы вчетвером перешли к отдельному столику, стоявшему в углу. Когда все уселись, мистер Гордон, отхлебнув «пойла», начал свой рассказ.

— Вы видите это тощее, иссохшее, трупообразное животное, с довольно умным и меланхолическим выражением лица? Это — некий Читтерлинг Крэбтри; его отец вел оптовую торговлю углем и оставил ему десять тысяч фунтов. Крэбтри решил стать политическим деятелем. Когда судьба хочет разорить человека с небольшими способностями и небольшим состоянием, она делает его оратором. Мистер Читтерлинг Крэбтри посещал все митинги в «Короне» и «Якоре»,[612] участвовал во всех подписках в пользу гонимых друзей свободы, произносил речи, доказывал, обливался потом, писал, был приговорен к денежному штрафу и тюремному заключению, выйдя на свободу, вступил в брак; его супруга была столь же пылкой сторонницей общности имуществ, как и он, и покуда он пытался увлечь своей идеей всех граждан, увлеклась неким гражданином, с которым и удрала. Читтерлинг осушил свои слезы и утешил себя рассуждением, что «при справедливом общественном строе» ничего подобного не могло бы случиться.

Силы и капиталы мистера Крэбтри были почти что исчерпаны. Подписные листы в пользу друзей свободы и речи на их товарищеских обедах — отнюдь не даровое удовольствие. Но ему еще предстояло испить чашу до дна. Любимый друг Читтерлинга Крэбтри, самый близкий ему человек, задумал некое предприятие, необычайно смелое и сулившее огромные барыши. Наш герой вложил весь остаток своего состояния в спекуляцию, успех которой казался обеспеченным; афера с треском лопнула — друг бесследно исчез — мистер Крэбтри был разорен. Но не такой он человек, чтобы из-за всяких там пустяков приходить в отчаяние! Что значит хлеб, мясо, пиво для поборника равенства! В тот же вечер он отправился на митинг и заявил, что гордится своей потерей, ибо хотел послужить общему великому делу. Все сборище разразилось аплодисментами, и Читтерлинг Крэбтри лег спать счастливый как никогда. Вряд ли стоит рассказывать дальнейшую его историю. Вы видите его здесь — verbum sat. За полкроны в вечер он произносит речи в духе Цицерона и по сей час каждую неделю вносит шесть пенсов «на дело распространения свободы и просвещения во всем мире».