Бонапарт. По следам Гулливера - Виктор Николаевич Сенча

Белые шерстяные брюки, стеганый халат, домашние туфли из красной кожи… Привычные атрибуты одежды, ставшие частью его самого. Круглый столик красного дерева. Секунда – и там появляется ароматный кофе. Без утреннего кофе никак. Чашечка этой живительной влаги окончательно выводит его из сонливого состояния и сосредоточивает мысли. Последний глоток – и он уже в приподнятом настроении.

Теперь – гигиена. Утренний туалет – нечто более важное, нежели порция кофе. Самое первое – вновь увидеть знакомое отражение в зеркале. Старинное зеркало здесь, на Святой Елене, словно ополчилось против него, с каждым месяцем все больше и больше превращаясь в личного врага. С некоторых пор эта слегка помутневшая от влаги стекляшка стала беззастенчиво искажать, постепенно превращаясь в самое настоящее… кривое зеркало. Разве это его зубы, волосы, нос?! Враки! А эти грустные, почти выцветшие глаза? Ведь это взгляд какого-то старикана… Ну а лоб? Он весь в каких-то рытвинах, а вот и продольная траншея… И вообще, ему уже надоело каждый раз выстригать из ноздрей пучки жесткой щетины. Может, ее и нет вовсе, но вредная стекляшка постоянно подтверждает, что все-таки есть…

По утрам щеки напоминают сапожную щетку. Если провести ладонью – появляется жуткий скрип, вызывающий на теле мурашки. Поэтому щетина сбривается до синеватого отлива. Только синева способна превратить заросшую физиономию в утонченное лицо истинного аристократа! Ополаскивание над медным тазом успокаивает кожу, делает ее упругой. Кельнская вода доканчивает дело. Ею же (и холодной водой) Бертран помогает Хозяину растирать голый торс.

– Уф-ф-ф, – фырчит Император, блаженно прикрывая глаза. – Будто несколько лет с плеч долой… Рекомендую, Бертран! Закаляет тело и бодрит дух…

Граф Бертран, съежившись, с сочувствием смотрит на патрона. Одна мысль о том, что его тела может коснуться холодная вода, вызывает приступ насморка.

– Ну так как, Бертран, попробуете? – не отстает Хозяин.

– Я бы рад, – переминается тот с ноги на ногу, – но с детства слаб легкими, боюсь застудиться…

– Уф-ф-ф, – вновь фыркает Бонапарт, а потом, взяв из рук слуги полотенце, начинает яростно растираться…

Самое неприятное в утреннем туалете – зубы. Вернее – чистка оных. Уже несколько лет зубы для Бонапарта стали самой настоящей ахиллесовой пятой. Он где-то слышал, что век слона – не более семидесяти лет. Оказывается, животные не живут дольше по довольно прозаической причине: у них изнашиваются зубы. Оставшись без жевательного аппарата, слоны… умирают от голода. Вот такая проза жизни. Он тогда подумал, что, не будь дантистов, человек умирал бы намного раньше. Но и врачи не всесильны. Когда-то крепкие зубы (такие же были у его отца) теперь превратились в… непонятно что. Черные от каломели, они представляли не самое лучшее зрелище; кроме того, еще нещадно болели. Зубная боль порой оказывалась намного страшнее той «крысы», что поселилась в желудке.

Но если «крысу» можно было чем-то ублажить (хотя бы каломелью), то зубная червоточина отличалась чрезвычайной своенравностью: беспричинно начинаясь, она так же беспричинно пропадала. Правда, могла при этом, вцепившись мертвой хваткой, мучить до тех пор, пока «козья ножка» лекаря не избавляла наконец от зуба навсегда. Чтобы такое не повторялось часто, за ротовой полостью приходилось тщательно ухаживать. Тем более что зубов-то всего ничего – повыдергиваешь, с чем останешься? Поневоле превратишься в умирающего слона…

Зубы постоянно напоминали о возрасте; если быть честнее – о надвигающейся старости. А вот этого страшно не хотелось. Слишком много дел – даже здесь, на острове. Во-первых, поработать над воспоминаниями, а еще – поставить на место английских торгашей, задумавших разделаться с ним тихо, по-подлому. Не выйдет…

Перед завтраком иногда заходит врач. Первое время появление эскулапа вызывало в нем раздражение. Прежде всего это было связано с воспоминаниями о докторе Мэнго, отказавшемся следовать в ссылку с Императором и трусливо бежавшем в последний момент[90]. В результате к Бонапарту был приставлен судовой врач с британского «Беллерофона» Барри О’Мира[91]. Этот тридцатитрехлетний приветливый ирландец хорошо говорил по-французски и даже мог бегло изъясняться по-итальянски, что сразу расположило к нему Наполеона еще на корабле. Присутствие рядом с Наполеоном английского врача отвечало интересам Хадсона Лоу – ведь он мог напрямую получать самую свежую информацию о Пленнике. Но, задумав сделать из О’Мира своего шпиона, губернатор просчитался: найдя друг в друге умных собеседников, врач и пациент быстро подружились.

Раз в три недели вместо доктора перед глазами вырастает корсиканец Сантини, держащий в руках ножницы:

– К вашим услугам, Ваше Величество… Как обычно?

– Потрудись-ка, mon cher, взять на затылке побольше. Да смотри, ухо не обрежь, знаю тебя!..

– Как можно, сир?! Аккуратность – главная черта любого цирюльника, – улыбается брадобрей.

Было время, когда до завтрака он отправлялся на прогулку верхом в сопровождении верного Гурго. Однако такие вылазки быстро надоели: унылое лонгвудское плато с красными вкраплениями английских солдат вдоль пути следования – не самое лучшее зрелище для того, чтобы поправить плохой аппетит. Когда кольцо сжалось до отказа, от верховой езды пришлось отказаться. Теперь прогулки ограничились выходом в прилегающий к дому парк. С годами и это стало редкостью.

* * *

Завтрак – согласно этикету. Протокол должен соблюдаться неукоснительно. Как правило, утренняя трапеза начинается ровно в одиннадцать. (Если Наполеон завтракал один в своей спальне, то это происходило намного раньше.). Император уже снова в халате. К столу подает камердинер Маршан. Помимо Хозяина, за столом обычно присутствуют двое придворных; большее количество человек свидетельствует о хорошем настроении патрона. Иногда завтракают в беседке или под раскидистым дубом неподалеку. Бонапарт предпочитает горячий куриный бульон, баранью ногу или курицу; обожает фасоль и чечевицу, запивает разбавленным водой бордо. Как всегда, на все – десять минут, от силы – пятнадцать. Походная привычка.

Обжигающий кофе – и Император удаляется в бильярдную. Там его уже ждут помощники, затянутые в тяжелые мундиры со стоячими воротниками. Несколько напряженных часов диктовки – как небольшое сражение для каждого. В такие мгновения Бонапарт, бывает, теряет себя в пространстве и времени, видя перед глазами то конницу Мюрата, то лаву, возглавляемую бесстрашным Макдональдом, или драчуна Ожеро, отбивающегося от наседавшего врага. Но вдруг, внезапно смолкнув, он бросается к подзорной трубе и, приставив ее к глазам, пытается сквозь отверстия в ставнях рассмотреть солдат вражеской армии – красногрудых британцев, снующих вокруг Лонгвуда.

– Баста! – бросает Император и зовет Маршана: – Ванну! Непременно горячую!..

Горячая ванна! Что может доставить большее удовольствие, если не ванна?! Блаженство, заменившее верховую езду, прогулки, охоту и даже… женщин. Бонапарт по-прежнему страстный и пылкий – на то он и корсиканец!

Луи Маршан: «У