Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

— Ну, а как колхозники у вас в колхозе себя чувствуют? — спросил Аким Морев.

— Так же, как и рабочие, когда получают зарплату.

«Не красуется ли она? — подумал секретарь обкома и еще подумал: — Надо бы заглянуть в дома колхозников. Впрочем, я их всех сейчас увижу на собрании. Присмотрюсь».

…Собрание было необычайное.

Около клуба, огромного, деревянного одноэтажного здания, посеревшего от дождей, собрались школьники. Они разбились на группы, видимо на бригады, как работали во время посадки молодого сада. Все шумели, о чем-то страстно споря, а над их головами кое-где уже колыхались плакаты с надписями: «Не разрешаем уничтожать цвет на яблонях!», «Мы сад садили, мы и плоды на нем сбережем!»

— Демонстрация, — выйдя из машины, проговорил академик, кивая на плакаты. — Аннушка, трудно тебе будет их убедить.

— А зачем тогда наука с нами на собрание приехала: наука пусть убеждает.

— Ну, а если и наука такие же плакаты выбросит? Что на это скажете вы, Анна Петровна? — полушутя спросил Иван Евдокимович.

— Соглашателями вас не назовут, Иван Евдокимович? — так же в шутку переходя на «вы», произнесла Анна, все больше и больше удивляя Акима Морева: это была уже не та Анна, какую он видел несколько месяцев назад — стеснительная и чуточку робкая.

— Какими словами она меня колотит, Аким Петрович! Нет, это будет не соглашательство, а разумное действие. Продумываю, как сохранить цвет и не повредить деревца.

— Вот это «как» мы от вас и требуем, товарищ академик, Ванюша ты мой, — протяжно и с лаской закончила Анна, входя в здание клуба.

Зал был уже переполнен, а на сцене за столом сидел Иннокентий Жук, рядом с ним Вяльцев, по другую сторону — Мария Ивановна и солидный бухгалтер Рекрутов.

Мария Ивановна прямо-таки удивила колхозников: до этого дня она одевалась кое-как, даже неряшливо, а тут — в синем костюме чистой шерсти, из-под которого выглядывает воротничок кремовой кофточки и перламутровая брошь, а волосы — любо глядеть: не завитые, нет, а взбиты и лежат пышными волнами. К тому же она неожиданно похорошела. Как будто только теперь все увидели, что глаза у нее большие, карие, с девичьими искорками. Даже румянец пробился, а губы улыбаются. Иннокентий Жук нет-нет да и оглянется на нее, и никто не знает, о чем в эти минуты думает предколхоза.

«Славная-то какая, — мысленно произносит он. — Люблю степи, а в них — тебя. Ох, Машенька! Сотворили мы с тобой дело, а как выкручиваться будем?»

Катя тоже то и дело всматривается в Марию Ивановну, еще не понимая, что ее самое волнует. Нарядилась? Ну и что же? Ныне все приоделись: Егор Васильевич дает бал. Нет. Не в наряде дело. У Марии Ивановны румянец на щеках, в глазах блеск, движения рук плавные, женственные, да и всем существом она как бы говорит: «Ведь я недурна… в самом деле».

«Что с ней? — думает Катя, сидящая в третьем ряду, рядом с мастерами и мастерицами галетной фабрики, чувствуя, как в сердце закрадывается подозрение — ненужное, нехорошее, но упрямо оседающее на душу. — Соперница моя, — вдруг блеснула мысль, но Катя тут же задавила ее. — Нет. Что ты? Разве мой Иннокентий допустит?»

Несколько стульев на сцене пустовало: их приготовили для Анны, академика и секретаря обкома.

— Идут, — сказал Иннокентий Жук и, глянув на входную дверь, поднялся с кресла. — Я полагаю, мы от всего сердца поприветствуем науку в лице Ивана Евдокимовича и наше областное руководство в лице Акима Петровича Морева…

«Вот эти штуки Жуку откалывать не к лицу, — неприязненно подумал было Аким Морев, но буря аплодисментов сбила с него неприязнь: такая буря никогда не поднимается, если люди искренне не желают аплодировать. И у секретаря обкома возникла другая мысль: — Значит, Иван Евдокимович делами своими пришелся им по душе. Это очень хорошо. Меня-то Жук зря приплел».

Оно так и получилось: люди аплодировали главным образом Ивану Евдокимовичу, выкрикивая: «Евдокимычу мировому привет!», «Здравствуй, наука, — в помощь нам!»

Анна на сцену шла первой, радуясь за Ивана Евдокимовича, и кивала во все стороны, сдерживая неожиданно нахлынувшие слезы. Такой она и вошла на сцену, заняв свое постоянное место — третье от Жука, рядом с Вяльцевым, — и отсюда увидела: передние ряды заполнены чабанами, людьми обычно молчаливыми — на вид суровые, а на самом деле добряки.

Иннокентий Жук снова поднялся с кресла — это было председательское кресло, довольно потертое, но, по воле Вяльцева, его всегда выносили на сцену для предколхоза. Так вот, Иннокентий Савельевич поднялся с кресла, коротконогий, сильный, от степного солнца почерневший, и плавно повел руками. Поведет направо, будто дубок с корнем вырвет, поведет налево, и опять дубок выдерет… да и слова-то у него какие:

— Мы Вяльцева обязаны отблагодарить за деятельную инициативу: первый смекнул, что надо сотворить в порушенном саду. И еще мы его должны отблагодарить за то, что отказался от доклада.

Слышите, какие душещипательные слова умеет произносить Иннокентий Жук! Другой бы на его месте сказал: «Вяльцев отказался от доклада: длинный, утомит всех». А этот — отблагодарить должны и за это и за то. И, конечно, Вяльцев вскочил со стула, поклонился собранию, сказал:

— Буду трудиться на пользу народа.

Затем Иннокентий Жук добавил:

— Сегодня надо решить два вопроса. Первый: уничтожить или не уничтожить цвет на молодом садочке, и второй: как будем с овечками?.. Опять беду ждать, опять перед ней на колени падать, или еще что? Тут у нас собрались знатные чабаны. Они скажут. Первым же слово просит главбух, или наш министр финансов, товарищ Рекрутов.

Рекрутов направился к трибуне, тоже, как и кресло, поношенной, поободранной, побывавшей во всяческих переплетах: с нее, с этой трибуны, был произнесен не один миллион слов — и хороших и плохих. На такую-то трибуну и поднялся Рекрутов, вскинув пухлые руки. Даже отсюда, из зала, видны ямочки на пальцах. Такие ямочки — клади в каждую горошину — не скатится. Взмахнув руками, он, подражая в краткости председательствующему, сказал, производя пальцами такие движения, словно перед ним лежат деревянные счеты и он то сбрасывает, то накидывает круглые шашки: шашку туда, шашку сюда, только щелк идет.

— Мое мнение вес имеет такой! Как, бывало, калмыцкие князьки с овечками поступали при той или иной беде? Снег, к примеру, вывалил, овце к корму не добраться — под нож ее: мясо остается в целости, шкура в целости. Верно, гибель ягнят. Но у нас и ягнята погибли и матки погибли. Одно недоразумение пришлось по бухгалтерским книгам проводить. Пассив, актив, и в результате чепуха. — Рекрутов опять сделал движение пальцем, словно набрасывая шашки, затем всей ладонью смахнул их вправо и, круто повернувшись, сел на свое место.

В зале наступила тревожная тишина. В самом деле, не лучше было бы поступить так, как советует Рекрутов? Ведь человек на цифрах собаку сожрал. В самом деле, как же это, погибло две тысячи овец у лучшего чабана Егора Васильевича Пряхина! А если бы Егору Васильевичу дали право в случае беды с овцами — под нож их? Тогда «актив», «пассив» не принес бы «чепуху».

— Верно, верно! — закричал Вяльцев, нарушая напряженную тишину. — Ох ты, какие мысли в голове нашего министра финансов! Да это и Егор Васильевичу удовольствием примет.

Но на трибуне уже маячил Егор Пряхин.

Ну, у этого руки-то, братцы мои, просто и сравнивать не с чем — не то оглобли от саней, не то багры, которыми лесосплавщики ворочают мокрые бревна. Отец-то вроде Ильи Муромца был у Егора Пряхина. Ведь никто другой такого, как Егор, и не выпечет. Глядите: что руки, что плечи, что могутная грудь, а стан в пояснице, как столетний дуб: ничем не перешибешь, из пушки стреляй — снаряд отлетит, как от брони.

Вот такой он, Егор, стоял на маленькой, а теперь под ним уже совсем крошечной трибуне. Стоял и молчал, поглядывая на людей грустными глазами, видимо не находя слов.

— Говори, Егор Васильевич! — загудели чабаны, и каждый сделал рукой движение, будто высоким посохом одобрительно стукнул о землю. — Говори, Егор Васильевич, и несуразицу всякую руби топором!

— За непростительный проступок мой с овечками, прошу, не кляните. Еще раз прошу, — заговорил Егор, пошатывая сильными руками трибуну. — Так. А сейчас к делу. Что тут нам присоветовал наш главбух? Бух и есть. Вишь ты, сравнил нас, чабанов, с бывшими калмыцкими князьками. Тем что? Кумыс себе пили, вино водку, батраки на них работали. Ну, беда — снег выпал. Даю команду — под нож овец… Все одно барыш. А мы? Да мы-то ведь каждую овечку вынянчиваем, как хорошая мать ребят своих. И вот Рекрутов нашелся, добрый советник, под нож… Да как это у меня рука поднимется — под нож? Для нас такое все одно, что своих ребятишек под нож…

Тут все чабаны вскочили с мест и в один голос грохнули:

— Верно-о-о! Руби топором несуразицу, Егор Васильевич!