Какой простор! Книга вторая: Бытие - Сергей Александрович Борзенко

— Оружие мне ни к чему. Я пришел к вам разговаривать по-хорошему, потолковать по душам. — Марьяжный наклонился к Герцогу, снял с его шеи петлю. — Так-то ему, бедолаге, будет спокойнее слушать наш разговор… Что здесь у вас происходит?

— Да вот, решили своими силами расправиться с кровососами, со всей этой шпаной. У милиции руки до них не доходят, так мы сами, — объяснил человек в кавалерийской шинели.

— Придется вам подобру-поздорову разойтись, — словно не замечая повешенного, внушительно сказал Григорий Николаевич.

Какой-то вздох пронесся по толпе. Послышались приглушенные разговоры. Кажется, люди начали понимать, что зашли слишком далеко. Многие стали пятиться к выходу.

— Постойте! — крикнул Марьяжный. — Я еще не все вам объяснил. Есть постановление — катакомбы уничтожить, поставить крест над этим страшным наследием прошлого. Завтра мы завалим все входы и выходы и поставим на них печати.

— А жить, где жить прикажете нашему брату? — язвительно крикнули из толпы.

— У нас ведь детишки…

— Знаем, всё знаем, — сказал Марьяжный. — Мы еще зимой хотели прикрыть катакомбы, но зимой, действительно, куда бы вы делись? А сейчас весна, солнце пригревает, все живое из земли на свет лезет… Губком партии постановил Спасские казармы полностью отдать вам под общежитие. В ближайшие дни сколотим на Качановке несколько деревянных бараков. Так что жить, товарищи, будет где. Правда, в тесноте, но не в обиде.

— Дозволь вопрос, товарищ начальник, — примирительно сказал человек в засаленном ватнике, напяленном на голое тело.

— Пожалуйста, спрашивай. Я затем и спустился сюда, чтобы ответить на все ваши вопросы.

— Как предвидится насчет работенки? Плотник я, служил у Блюхера в конной разведке, спихнули барона в море, и с тех самых пор хожу в безработных. А через это самое ни жены у меня, ни детей, одинок как перст.

— Многие теперь ходят в безработных. Но уже в этом году на паровозный завод потребуется две тысячи рабочих. А Донбассу уже сегодня нужны рабочие руки. Поезжайте в Гришино, Горловку, Юзовку, там для всех найдется работа. Вот парнишка может записать охочих. — Марьяжный сунул Ване в руку тетрадь и карандаш.

— Раз так, пиши меня, — потребовал плотник.

— И меня!

— И меня! — К Ване протиснулась баба с грудным младенцем на руках.

Слюнявя химический карандаш и пачкая губы лиловыми пятнами, Ваня лихорадочно записывал десятки фамилий. На его глазах и при его прямом вмешательстве заколачивали вертеп, отравляющий людей своими гнилостными испарениями.

Детский голос испуганно крикнул:

— Легавые! Спасайся, кто может!

Но никто не побежал. В помещении показались милиционеры.

— Мы боялись за вашу жизнь, товарищ Марьяжный, и вот поспешили на выручку, — отрапортовал старшой, прикладывая ладонь к лакированному козырьку фуражки.

— Пока все в порядке, — ответил Григорий Николаевич и незаметно шепнул милиционеру: — Здесь хорохорился один в кавалерийской шинели, задержите его. Что-то мне кажется, это он повесил Полундру.

Взгляд его скользнул по телу повешенного, по желтым босым ногам.

«Когда же его успели разуть? — подумал Марьяжный. — Вошел я — он, кажется, висел в сапогах».

VII

Праздники и всю первую половину мая Лука Иванов прогостил в оживающей, переболевшей тяжелой болезнью Чарусе. Теплая весна пробудила надежды в измученных голодом и эпидемиями людях; на рынке появилась первая зелень, окрестные поля обещали богатый урожай; крестьяне, обнадеженные постановлениями X съезда партии, вывозили в город на продажу излишки продуктов.

Все это время Лука жил в доме у Кузинчи, и хотя мысли его были заняты Шурочкой, он избегал встреч с нею, в нем пробудилась несвойственная ему робость. Раза два они встретились, но все на людях. Судя по всему, Шурочка тоже не хотела и боялась оставаться наедине с Лукой.

На первомайский парад, состоявшийся на городском аэродроме, ходили большой компанией, в которой были и Калгановы брат и сестра, и Коробкин, и Борис Штанге. Борис юноша был любопытнейший. Всю свою школьную жизнь он обходился без учебников, а для Андрея Борисовича Калганова написал забавный трактат об использовании энергии зеркал. В этом трактате были такие рассуждения:

«Весь мир — это сцепление бесконечно больших и бесконечно малых величин. Если взять за единицу миллиард, то каким ничтожно малым покажется в сравнении с ним рубль, а если единицей будет рубль, то сколь огромной суммой покажется миллиард. Следовательно, земля кажется нам то всей вселенной, то крохотным зернышком, заброшенным в беспредельные просторы эфира. Все зависит от того, с какой точки зрения глядеть на землю. Во всяком случае, наша планета не столь огромна, как это казалось нам раньше, и с каждым годом, с каждым новым открытием она будет казаться все меньше и меньше, и в конце концов всю ее можно будет объехать за несколько часов».

После красивого зрелища военного парада, после того, как тысяча школьников, одетых в спортивные костюмы, трусы и майки, впервые в Чарусе показали сокольскую гимнастику, Кузинча пригласил всю компанию к себе домой.

Шли шумной, веселой ватагой через весь город. Незаметно, за разговорами, выбрались на чистенькое Змиевское шоссе, старательно вымытое вчерашним весенним ливнем и с утра просушенное солнцем.

На горе показался знакомый всем приземистый короткотрубый утилизационный завод, а напротив него замаячил сложенный из белого огнеупорного кирпича дом Светличного с лавкой, выходящей на улицу.

Колька Коробкин вслух прочел аляповатую вывеску: «Бакалейная торговля Светличный и сын». А отец Коробкина, после введения нэпа расширивший свой обувной магазин, не догадался вынести имя сына на вывеску, которую за пару штиблет написал ему знаменитый художник Васильков, чьи картины украшали местный музей.

Как только Кузинча открыл дверь, трогательно прозвонил колокольчик, и в лавку из дома вышла раздобревшая Ванда в желтом капоте.

— Сзис момент! — Она открыла дверь во внутренние покои и крикнула мужу:. — Игнат, принимай гостей, сыновьих друзей! — и провела в соседнюю комнату притихшую компанию. — Конечно, в приятельских отношениях я состою только с одним Лукашкой, знаю его по собачьему заводу. Но про вас про всех тоже премного наслышана. Как-никак вы его дружки школьные, а детская любовь да дружба не забывается никогда. — И она подчеркнула энергичным жестом последнее слово: — Никогда!

Вошедший Обмылок со всеми поздоровался за руку и, не зная, как развлечь гостей, завел граммофон с голубовато-синей трубой, похожей на раскрытый цветок крученого паныча. Комнату наполнил чистый голос певицы Вяльцевой. Ее песня рассказывала о том, как охотник, шутя и играя, подстрелил над озером чайку.

Ваня заметил, с каким болезненным вниманием Нина Калганова вслушивалась в песню: может быть, сравнивала себя с убитой птицей. Мысленно он сравнил Нину и Шурочку. Шурочка рядом с грубоватой, несколько неуклюжей подругой казалась совсем девчонкой.

В чистой просторной