Русская нация, или Рассказ об истории ее отсутствия - Сергей Сергеев

В заключение этого раздела следует упомянуть и о казачестве, но лишь в связи с тем, что после разгрома пугачевщины и ликвидации Запорожской Сечи (1775) оно окончательно утратило претензии на политическую субъектность (несмотря на создание новых казачьих войск – Забайкальского, Амурского, Семиреченского и др.) и сделалось просто одним из служилых сословий (хотя и очень своеобразным).

Крестьянство

Но если даже привилегированные и полупривилегированные сословия в качестве субъектов русского нациестроительства выглядят более чем сомнительно, то что уж говорить о вовсе не привилегированном подавляющем большинстве – крестьянстве, в 1762 г. составлявшем почти 92 % подданных империи, в 1897-м – почти 86 % и даже в 1913-м – более 80 %. Оно в своем наличном положении не очень-то годилось и в объекты нацбилдинга, ибо было лишено не только политических, но и основных гражданских прав. Выше уже говорилось о реально рабском статусе крепостных крестьян, но в определенном смысле положение другой значительной категории «сельских обывателей» – государственных крестьян мало чем отличалось: и первые, и вторые не имели «свободы передвижения и социальной мобильности, права выбора занятий», были прикреплены «наследственно к своему социальному статусу, месту жительства, общине и владельцу. Это дает основание объединить все разряды крестьян, существовавшие до 1860-х гг., в одно сословие закрепощенных сельских обывателей» (Б. Н. Миронов).

Добавим – и те и другие не обладали правом частной собственности на обрабатываемые ими земли, разница лишь в том, что земля крепостных принадлежала помещикам, а земля «государственных» – государству. Связано это было с тем, что, вне зависимости от принадлежности к разряду, все крестьяне несли на себе главный государственный налог – подушную подать, которая только формально раскладывалась по «душам мужеска пола», фактически же по крестьянским хозяйствам – тяглам. И помещики, и правительство были заинтересованы в поддержании некоего среднего уровня материальной состоятельности всех тягол и потому препятствовали разорению слабых хозяйств, что, с одной стороны, привело к запрету крестьянам свободно распоряжаться своей землей (купля-продажа, аренда), с другой – препятствовало естественному процессу имущественного расслоения внутри деревни. Теоретически правящая элита империи понимала важность частной собственности. В «Наказе» Екатерины II говорится: «Не может земледельчество процветать тут, где никто не имеет ничего собственного», ибо «всякий человек имеет более попечения о своем собственном и никакого не прилагает старания о том, в чем опасаться может, что другой у него отымет». Но на практике мы почти не видим никаких шагов в этом направлении, скорее – в обратном.

В. А. Александров на основе тщательного анализа помещичьих инструкций приказчикам убедительно показал, что абсолютно все дворяне-землевладельцы – будь они фанатиками полицейского управления имением, как дед знаменитого славянофила В. Н. Самарин, или поощряющими покровителями крестьянского предпринимательства, как известный историк и публицист М. М. Щербатов, предпочитали ли они барщинное хозяйство или оброчное – стремились к нивелировке имущественного положения своих крепостных. Были даже новаторы, упразднявшие индивидуальное землепользование вовсе. Так, по воспоминаниям И. Я. Вилькинса, его дед, помещик Рязанской губернии, в конце XVIII в. во всех своих деревнях разделил крестьянские земли на хозяйства, каждое из которых должно было состоять из восьми работников. Помещик Н. Стремоухов в начале XIX в. радикальным образом избавил от наделов своих крестьян в имении под Сумами и разделил их на «дружины» по 25 тягол каждая, закрепив за ними определенные участки земли, обработка которых производилась по руководством господских надсмотрщиков, а урожай делился пополам между барином и крепостными. Какой-то помещичий социализм! Это, разумеется, крайности, но вполне разумный и гуманный В. Г. Орлов в начале XIX в., стараясь удержать малоимущих поселян от пауперизации, допускал сдачу крестьянских надельных земель в аренду только в случае «необходимой нужды» и предписывал окладчикам при перераспределении тяглового обложения снимать с «бедных и маломочных семей» за счет «прожиточных» «приличное число душ», не уменьшая их земельного надела. Тоже своего рода социализм, но не «казарменный», а, так сказать, «с человеческим лицом»…

Нижегородский крепостной из «прожиточных» Н. Н. Шипов вспоминал, как в начале 1820-х гг. распределялся оброк в его деревне: «Помещик назначал, сколько следовало оброчных денег со всей вотчины; нашей слободе приходилось платить 105 000 рублей асс. в год. У нас в слободе числилось до 1840 ревизских душ. Но не все одинаково были способны к платежу, например, крестьянин богатый, но ему приходилось платить за одну или две души; а другой бедный, и у него 5 или 6 ревизских душ; были престарелые и увечные, отданные в рекруты и беглые, которых налицо не состояло, но за которых следовало платить оброк. Помещик всего этого не хотел знать и требовал, чтобы назначенный им оброк был ему представлен сполна. Тогда делали раскладку оброка на богатых и зажиточных плательщиков. Таким образом выходило, что, например, мы с отцом платили помещику оброка свыше 5000 рублей асс. в год; а один крестьянин уплачивал до 10 000 рублей».

В 1730 г. крепостным государственным указом было запрещено приобретать на свое имя «недвижимое имение». Лишь в 1848 г. закон разрешил им покупать и продавать землю и другую недвижимость на свое имя, но только с согласия помещика, удостоверенного в присутственном месте; однако это не касалось ранее приобретенных земель, которыми помещик мог распоряжаться по своему усмотрению, например отдавать в залог, хотя бы они были куплены на крестьянские деньги. Говоря словами И. Н. Болтина, крепостные пользовались землей «не по закону, а по снисхождению своих господ».

Накануне отмены крепостного права Ю. Самарин иронически заметил, что, негодуя против европейского социализма, русское дворянство не видело очевидного – все сокрушительные доводы против первого «падали во всей силе и на крепостное право»: «He нам, единственным во всей Европе представителям этого права, поднимать камень на социалистов. Мы с ними стоим на одной доске, ибо всякий труд невольный есть труд, искусственно организованный. Вся разница в том, что социалисты надеялись связать его добровольным согласием масс, a мы довольствуемся их вынужденною покорностью».

Но ситуация с земельной собственностью у казенных крестьян была нисколько не лучше. В. И. Сергеевич, характеризуя Межевую инструкцию 1754 г., изумленно констатирует, что она «по отношению к крестьянскому землевладению представляет образчик чрезвычайно радикального законодательства, можно даже сказать это – древнейший опыт законодательства в чисто социалистическом направлении (курсив мой. – С. С.)…

1. Право личного распоряжения крестьянскими землями отменяется. Земли эти никому не могут быть продаваемы и закладываемы, ни крестьянам, ни посторонним людям. Они не могут быть отчуждаемы и по суду.

2. Право наследования в крестьянских землях отменяется. Все земли, с которых крестьяне положены в подушный оклад, после умерших владельцев, между наследниками не делятся; они записываются за селениями в качестве государственных. Это своего рода национализация земли.

3. То, что крестьяне вновь распахали, против показанного за ними по писцовым книгам, и продали, отбирается у покупателей безденежно и поступает к селениям в государственные земли.

4. Все продажи земель крестьянских, прежде сделанные людям, неположенными в… оклад, отбираются у покупателей безденежно и тоже поступают к селениям в государственные [земли]».

В Межевой инструкции 1766 г., то есть принятой в правление венценосной радетельницы за частную собственность Екатерины Алексеевны, и в законодательных актах ее либерального внука 1820 и 1825 гг. формулировки не намного слабее. «Земли и угодья, принадлежащие каждому селению, вне зависимости от того, были ли они приобретены по прежним „дачам и крепостям“ или отведены от казны, считаются общественным имуществом, предоставлены мирскому обществу с платежом установленного оброка „без ограничения времени и срока“. Общество распоряжалось землей, распределяло ее участки по семействам. Продажа, заклад и другая какая-либо „уступка“ земли запрещались. Участки, оставшиеся после умерших поселян, не могли делиться между наследниками, сохраняясь всегда при тех селениях, к которым они примежеваны. Ограничения на распоряжение казенной землей касалось не только всего общества, но и отдельных поселян. Им запрещалось продавать земельные участки как посторонним лицам, так и в своей среде, указывалось, что, поскольку земли эти государственные, чтобы они „впредь названных земель собственными своими не называли“. Земли, с которых платился оброк, так же как и дома сельских обывателей, построенные из казенного леса, не могли обременяться долгами и отдаваться за иски в другие руки» (Н. А. Иванова, В. П. Желтова). Обе упомянутые Межевые инструкции запрещали государственным крестьянам приобретать землю в собственность даже за пределами их общин, лишь в 1801 г. они получили право покупать незаселенные земли, которые можно было продавать, дарить, закладывать и т. д. В период реформы казенной деревни 1838–1841 гг. под руководством П. Д. Киселева в официальных документах особо указывалось, что не следует укоренять у крестьян собственнические тенденции. Имеются свидетельства, как в конце XVIII в. общинные порядки насильственно насаждались в Олонецкой губернии, где еще сохранялось традиционное для Русского Севера частное землевладение, а в 1840-х гг. – в Екатеринославской губернии, где преобладало хуторское хозяйство, здесь «крестьянам прямо предписывалось из хуторов селиться в большие села, а если они не исполняли приказания, то на хуторах осенью ломали печи» (Б. Н. Чичерин).