Падение царского режима. Том 3 - Павел Щёголев

Председатель. — Значит, этот вопрос о заарестовании Шорниковой проходил, когда вас уже не было? Это было в 1913 году. Теперь, что вам известно по делу Никитенко?

Трусевич. — Я прошу вас не забывать, что все это было десять и более лет тому назад.

Председатель. — Это дело коллективного творчества Герасимова и Спиридовича. Оно только докладывалось вам, но шло мимо вас. Это знаменитое дело о приготовлении к цареубийству. Дело сына заведующего царскосельской почтово-телеграфной конторой Наумова, Пуркина и многих других.

Трусевич. — Судебное дело?

Председатель. — Настолько судебное дело, что трое были казнены. Там фигурировал казак-конвоец его величества Ратимов. Вы помните?

Трусевич. — В общем я припоминаю, что такое дело было.

Председатель. — Что вам докладывали об этом деле? Вы не отвергаете, что вам докладывали?

Трусевич. — Вероятно, докладывали. Безусловно.

Председатель. — Докладывали вам это дело в момент его открытия?

Трусевич. — Вероятно, если мне докладывали, то стереотипно, как и все докладывали: что получены начальником охранного отделения сведения о том, что то-то и то-то замышляется. Меня детали не интересовали. Меня интересовало одно: поставить розыскное дело так, чтобы можно было предупредить убийство. А как это дело выполнялось технически, это меня не касалось.

Председатель. — Что вам известно по делу об убийстве Карпова агентом полиции Петровым?

Трусевич. — Когда это было?

Председатель. — В декабре 1908 года.

Трусевич. — Конечно, мне было известно, что совершено убийство. Не помню, когда мне стало это известно, во всяком случае, не тогда, когда это подготовлялось. Я не помню, кто заменил Карпова.

Иванов. — Это было 8 декабря 1909 года.

Трусевич. — Я могу только предположительно говорить.

Иванов. — А не припоминаете ли вы тех обстоятельств, при которых некто Петров, по кличке Южный, — была еще кличка Филатов, — был приглашен в Петербург в качестве агента из Саратова?

Трусевич. — Не помню.

Иванов. — Не помните, чтобы вам была прислана от начальника саратовского охранного отделения Семигановского телеграмма о том, что имеется очень серьезный агент, который может сообщить сведения государственной важности?

Трусевич. — Не помню.

Иванов. — Он был осужден на каторжные работы, и перед вами был возбужден вопрос, нельзя ли как-нибудь освободить его, получить от вас разрешение на устройство ему побега?

Трусевич. — Не помню.

Иванов. — Не помните, что тут принимал участие Курлов? Это очень серьезная обстановка.

Трусевич. — Я не знаю. Думается мне, что едва ли я давал согласие на это, если он, действительно, был осужден.

Председатель. — Нужно будет установить это.

Иванов. — Телеграмма была на ваше имя. Потом была дополнительная бумага, поступившая 9 марта. Телеграмма была до вашего ухода.

Трусевич. — Не помню. Я должен вот что сказать, — это, может быть, имеет отношение: я не помню, когда был приказ о моем назначении.

Председатель. — Тут вопрос в днях.

Иванов. — Телеграмма была получена раньше, а затем 9 марта была получена бумага.

Трусевич. — Мы бы тогда могли установить совершенно определенно. Я должен сказать, что фактически я сдал должность раньше приказа о моем назначении — недели за три, потому что я был совершенно болен. Если тут есть какие-нибудь резолюции, — вероятно, это ген. Курлова. Все это можно установить.

Иванов. — Это было за несколько дней до 9-го, но телеграмма была послана на ваше имя. Конечно, вы могли ее не получить.

Трусевич. — На телеграмме должна быть резолюция. Кем она сделана?

Щеголев. — Суть в том, что этот жандармский полковник Семигановский на ваш запрос доводит до вашего сведения, что этот Петров — человек, осужденный на каторжные работы и бежавший из вятской тюрьмы, испрашивает у вас разрешения на принятие его сотрудником, на условии, что ему будет устроен побег. Вы начинаете телеграфировать Семигановскому. Сначала предполагаете, нельзя ли взять от него откровенные показания, а затем представить его на помилование. Но этот жандармский офицер телеграфирует вам, что на эти условия данное лицо не идет. Итак, подведомственное вам лицо доносит, что в его руках находится бежавший из каторги, и вы, вместо того, чтобы сделать какое-нибудь определенное указание, считаете возможным рассуждать о том, можно ли ему устроить побег или нет.

Председатель (обращаясь к Щеголеву). — Может быть это не относится к М. И. Трусевичу?

Щеголев. — Нет, эта телеграмма относится к М. И. Трусевичу.

Трусевич. — Этот Петров был арестован?

Иванов. — Он бежал из Вятки и был арестован.

Трусевич. — Значит, он не был освобожден. Мне Павел Елисеевич напомнил.[*] Кажется, я делал такое распоряжение и кажется, ставил вопрос ребром: никакого освобождения, пускай даст объяснения. Ведь каждый может заявить, что он желает сделать государственное разоблачение и, на этом основании, будет просить освобождения. Пускай объяснит откровенно, — тогда видно будет. Если заслуга будет чрезвычайная, то можно будет возбудить вопрос о помиловании. Это характерный случай моего отношения к этим вопросам. Мне чрезвычайно интересно было бы установить, какого числа был приказ.

Председатель. — Приказ был 9 марта. Это по официальным данным.

Трусевич. — Я дела по фамилии никогда не могу припомнить, а по деталям припоминаю, что я совершенно отказал в освобождении его, я хотел бы спросить вас: собственно говоря, следствие ведется на основании улож. о наказ. или уголовн. улож. со всеми постановлениями общ. части этих кодексов? В смысле совокупности давности все это применяется?

Председатель. — Да, пока все это применяется.

Трусевич. — Или, может быть, создаются какие-нибудь новые карательные нормы, которые могут быть применены?

Председатель. — Комиссия действует на основании существующих законов, а есть ли такие предположения или нет, — это нам неизвестно. Скажите пожалуйста, вы производили расследование по поводу действий Курлова? Мы не будем касаться того, что выражено в вашем докладе. Нам бы хотелось спросить вас изустно, в нескольких словах, как вы, ревизовавший дело об убийстве Столыпина, относились к участию в этом деле Спиридовича, Кулябко и самого Курлова?

Трусевич. — Я не знаю, у вас был всеподданнейший доклад или черновик?

Секретарь. — Все производство.

Трусевич. — Мне задача была поставлена весьма узкая. В конце концов, это было производство расследования, по поводу убийства Столыпина, организации охраны его величества и высших должностных лиц в Киеве. Для меня, конечно, это было самое тяжелое дело, какое только выпадало на мою долю, потому что это был, можно сказать, вихрь предположений. Высказывались и крайние предположения — о злоумышлении убийства Столыпина ген. Курловым; другие говорили, что абсолютно ничего нет, что это просто примазка Кулябки.[*] В этих пределах надо было найти ту точку, которая отвечала действительности. Было давление со всех сторон, но я считаю, что мы провели это дело довольно удачно. Ни в одну из крайностей не впали, а выяснили хорошую середину, которая дала основание для предания Курлова и его помощника суду за бездействие и превышение власти. Два обвинения было. Надо сказать, что обвинение было поставлено в государственном совете совершенно в соответствии с моим всеподданнейшим докладом. Хотя потом было произведено предварительное следствие сен. Кузьминым,[*] но я старался вести расследование настолько объективно, а это не особенно часто бывает, что административное расследование вылилось в то самое обвинение, которое было в постановлении государственного совета. Я тогда лечился. Меня вызвали, не спрашивая моего согласия, как сенатора. Я явился и выяснил вопрос относительно того, какова моя задача, затем сразу обратился в департамент полиции и взял там дело. При этом оказалось, что департамент полиции был устранен от участия в этом киевском деле. Затем я отправился в Киев. Курлов и Веригин находились в Петербурге, Кулябко был в Киеве, а Спиридович в Ливадии, и мне приходилось разбрасываться. В Киеве я явился в охранное отделение и отобрал все документы. Затем приступил к допросу Кулябка. Кулябко давал крайне сбивчивые показания, и все вертелось на вопросе, был ли осведомлен Курлов о том, что агент Богров был допущен в театр. Я установил, что он еще два раза был в толпе, в которой находился Столыпин. Кулябко после упорных, с его стороны, запирательств все-таки признал это. Я боялся, главным образом, что Кулябко свалит вину на Курлова и прикроется его приказанием. Поэтому, надо было вести дело чрезвычайно осторожно. В моем протоколе, я думаю, заметно, что в конце концов я вывел его на эту дорожку, мне стало ясно, что Курлов был осведомлен об этом. По отношению к Кулябке была обнаружена растрата с подлогом. Это дело было выделено и направлено, и он был осужден. Затем, относительно Курлова, было установлено, что Курлов был осведомлен о том, что агент был допущен в театр. Дело было поставлено чрезвычайно неудачно, проверки не было никакой. Я сам установил целый ряд фактов, которыми можно было проверить все заявления этого Богрова. Припоминаю, что там какой-то Николай у него на квартире сидел. Оказывается, там была прислуга, к которой один из филеров ходил в гости, и самое пребывание этого Николая в квартире можно было проверить 20 раз. И было бы обнаружено, что эта была сплошная ложь со стороны Богрова. Это я поставил в вину Кулябке.