Несчастный случай - Декстер Мастерс

Они могли бы пойти и снять комнату в каком-нибудь отеле, но оба неопытны в таких делах. И в четверть пятого они уже на вокзале, измученные телом и душой, почти злые, и каждый в отчаянии пытается найти хоть какое-то спасительное слово или жест, чтобы все не кончилось вот так, раздражением и усталостью. Они прислушиваются к заполняющей вокзал толпе в надежде ухватиться за что-нибудь извнё, за какой-нибудь загадочный и бессмысленный обрывок чужого разговора, — быть может, неведомо кем оброненное слово поможет им вновь прояснить сбои собственные чувства. Но они слишком погружены в себя, случайное слово уже не дойдет до них, а если и дойдет — не поможет.

В половине пятого отъезжающие начинают собираться у выхода к поезду, которым уедет и Луис, и они с Терезой идут в камеру хранения за вещами. У Луиса два чемодана, он несет оба, в руках у Терезы — газеты, журналы и большой пакет обсахаренных кукурузных зерен, которые она ему купила шутки ради. Они присоединяются к остальным. Вскоре двери распахиваются, и толпа медленно выливается из-под сводов огромного вестибюля через узкий проход на перрон, где под низко нависшей крышей мирно ждут поезда. Тереза должна бы остаться за дверьми, но она так мило спрашивает контролера, нельзя ли ей пройти, что он, понимающе улыбнувшись Луису, пропускает ее. От этой маленькой сценки, несложной, но вполне законченной, обоим становится легче. Понемногу Терезу и Луиса охватывает возбуждение, всегда нарастающее в толпе, и вид поезда, вытянувшегося вдоль платформы, наконец заставляет их отвлечься от мыслей о том, как все у них усложнилось и запуталось, ибо, попросту говоря, уже нет времени в этом разбираться.

Они отыскивают нужный вагон, кладут вещи Луиса на место и опять выходят на платформу, курят, разглядывают других пассажиров и негромко переговариваются — все о каких-то пустяках. Тереза расправляет ему галстук, он приглаживает ее волосы, выбившиеся из-под широкополой шляпы. Потом целует ее, крепко прижав к себе; а потом пассажиров просят занять места, и люди поспешно проходят мимо Терезы и Луиса в вагоны.

— Возвращайся скорее, милый, — шепчет Тереза.

Так они расстались.

Поезда, отправляющиеся на Средний Запад с нью-йоркского Центрального вокзала, первые сто двадцать пять миль идут прямо на север, по низкому и ровному берегу реки Гудзон. Из окон, выходящих на запад, видна река, и на другом берегу — сначала величавые крутые склоны Палисейдс, а за ними более мягкие очертания Кэтскиллских гор (где некогда, по свидетельству Дарвина, бродили огромные быстроногие волки); за окнами раскрывается деятельная жизнь реки, покрытой баржами, парусниками и грузовыми судами, на берегу тут и там жмутся друг к другу городишки, во множестве раскинулись большие имения, а порою промелькнет и настоящий дворец. Эта часть пути больше всего радует глаз, но житель Среднего Запада, возвращающийся домой, полагает, что его путешествие еще и не начиналось, пока эти места не останутся позади и поезд, повернув на запад, не пересечет реку, чтобы пуститься в глубь материка. Расписание для скорых поездов составляется так — по крайней мере, составлялось прежде, — что в долгие летние дни они оказываются у поворота на запад как раз в сумерки. Они обычно немного задерживаются у моста и затем неторопливо проходят по нему, устремляясь из дня в ночь, с северовосточной окраины страны на ее огромные просторы. Тут поезд сразу же останавливается в Олбэни, и путешественник может выйти и размять ноги или, высунувшись в окно, смотреть, как все ярче разгораются в густеющей тьме огни города. Словом, кто давно не бывал на Западе, тот именно здесь, в Олбэни, впервые вновь чувствует себя дома — и все, что он видит, слышит, ощущает в воздухе, ему родное.

В ту самую минуту, как поезд загремел по мосту, Луис наконец отыскал себе место в переполненном вагоне-ресторане. Было уже около половины восьмого, но в Джорджтауне, на девятьсот миль западнее, до захода солнца оставался еще час, и Луис подумал, что его родные сейчас тоже садятся обедать. Они уже, конечно, получили его телеграмму, и сестренка Либби так и сыплет вопросами. Забывшись, он неподвижным взглядом смотрел в окно, на вокзальную платформу; через стекло слабо доносился грохот багажных тележек, крики продавцов, шипение пара, но гораздо явственней Луис услышал голос отца: „Ну, что, сынок, не так уж плохо дома, а?“ И голос матери: „Вот если бы он мог остаться с нами… конечно, я понимаю, он не может, но…“

В Джорджтауне мистер Бенджамен Саксл запер свою контору на лесном складе, постоял минуту, глядя вокруг, потом спустился с трех ступенек крыльца и медленно пошел по улице; до дому надо было пройти кварталов семь. Старик Саксл шел по улице и думал о торговле лесом, о предстоящем приезде сына, о последних новостях с театра военных действий и о том, что сегодня будет на обед. По дороге он здоровался с многочисленными друзьями и знакомыми — одни, как и он, возвращались домой после рабочего дня, другие сидели на крылечке или поливали газон перед домом. Они поздравляли его с успехами сына, потому что все прочитали коротенькое сообщение, которое составила его жена, а сам он передал по телефону в редакцию местной газеты. Потом они переставали улыбаться и перекидывались с ним двумя-тремя словами о войне; почти все были того мнения, что война кончится прежде, чем Соединенные Штаты окажутся втянутыми в нее; хорошо это или плохо и чем вообще все кончится, Бенджамен Саксл и его собеседники не очень задумывались, ведь отзвуки, долетающие через моря и океаны, куда менее ощутимы в воздухе прерий.

Старик Саксл шел дальше, и люди, глядя на него, думали, что он хороший человек и заслуживает того, что у него вырос такой хороший сын, с большим будущим, и им приятно было смотреть на его крепкую фигуру и спокойное приветливое лицо, которое только слегка обрюзгло в его пятьдесят слишком лет. И они говорили:

— А ведь он и словом не обмолвится о том, что сделали с евреями в Германии.

— Верно, и я от него ничего такого не слыхал.

— И все-таки это его, должно быть, угнетает. Должно быть, страшно об этом думать, если ты и сам еврей.

— Бен Саксл очень хороший человек. Хоть и не еврею впору.

Но его это не так уж угнетало. Именно потому, что об этом страшно было думать, он и не думал. Жена его думала. Он знал, что она посылает деньги разным нью-йоркским организациям, участвует в сборах и пожертвованиях, но редко говорил с ней на эти темы. Как и все, он считал, что Гитлер — изверг и чудовище, и очень сочувствовал живущим в Европе евреям, чехам, а теперь и полякам. Но за далью он лишь смутно различал эти события, не представлял себе ни размеров эпидемий, ни ее опасности, и евреи были ему не ближе, чем поляки. В этом он походил на своих соседей, им лишь казалось, что он должен быть другим.

Он раскланивался со знакомыми, улыбался им и, как всегда, ощущал тихое довольство этого часа, когда по мирной улице сходятся к дому все члены семьи. За квартал от дома он увидел дочь, — яростно нажимая на педали велосипеда, она неслась ему навстречу. Черные волосы ее развевались, руки и ноги покрывал смуглозолотистый загар, который красиво оттеняли ослепительно белые трусы и оранжевый свитер. Ей минуло четырнадцать, но можно было дать и все шестнадцать, а держалась она, порой, совсем как взрослая, ибо ее бурному воображению казалась слишком пресной их небогатая событиями жизнь. Сегодня у себя в комнате, перед зеркалом, знавшим ее наизусть, она репетировала роль нежной сестры своего брата, — и у этой роли появились оттенки, которые скорее подошли бы для возлюбленной. Но сейчас, на улице, она просто радовалась приезду брата да больше обычного нежничала с отцом, чьими достоинствами ради такого торжественного дня особенно восхищалась. Она еще издали крикнула ему, что только минуту назад пришла телеграмма от Луи, маме передали ее по телефону. Луи будет дома ровно через двадцать один час — это она сама подсчитала! Она соскочила с велосипеда и, ведя его за руль, танцующей походкой пошла впереди отца к дому.

В этот вечер, когда была перемыта и убрана посуда после обеда, семейство Саксл собралось на веранде, шедшей вдоль фасада и огибавшей дом. Здесь, к углу веранды, были подвешены на цепях качели, тут же стояли несколько плетеных кресел, маленькие столики, подставки для цветов; больше на веранде ничего не было, если не считать велосипеда Либби, сломанной качалки, ждущей, когда ее наконец починят, да в стороне сложены были кое-какие садовые инструменты. Мистер Саксл первым вышел на веранду, придвинул к себе самое большое кресло, постоял, глядя вдоль улицы, потом подтянул на коленях брюки и сел. Через несколько минут появилась Либби, на сей раз тихая и задумчивая; она держала на руках котенка, ласково гладила его и что-то ему нашептывала. Она села на край качелей и уставилась в потолок. Уже почти стемнело. Где-то на другой веранде хлопнула стеклянная дверь, на миг донеслись чьи-то голоса. Из дома вышла миссис Саксл, постояла минуту на пороге, потом быстро пошла к качелям. Она была крупная, рослая женщина, выше и плотнее мужа; маленькие ноги, стройные и тонкие в щиколотках, казались слишком хрупкой опорой для такого большого тела и придавали движениям женщины своеобразное неловкое изящество. Она наклонилась к дочери, погладила котенка и села, сложив руки на коленях.