Северные амуры - Хамматов Яныбай Хамматович

На утоптанной поляне шли строевые занятия пехотинцев. Новобранцы то и дело путали шаг, наступали друг другу на пятки, роняли тяжелые ружья, спотыкались, а унтер — из старослужащих, с медалями — метался перед ними и неистово кричал:

— В ногу! Ать-два, ать-два, так-то вас растак! — и сыпалась дикая ругань.

Дальше проходили учебные стрельбы — ружья, видно, обледенели, жгли руки, а ветерок задувал в слезящиеся глаза — разгляди-ка мишень в снегу, ухитрись врезать пулю в яблочко… И тут надрывался унтер, сулил новобранцам всякие беды и страхи, не скупясь на брань.

«Слава Аллаху, что у нас подростки учатся метко стрелять из лука, ходят с отцами и старшими братьями на охоту!.. — подумал Кахым. — Джигит приходит в армию, по сути, обученным — он и ездит верхом в седле и без седла, он и стреляет с коня. Русскому крестьянину труднее… А в Тарутино мне говорили, что наши пули тяжелее французских, а значит, и убойная сила выше!..»

Через версту Кахым остановил жеребца, чтобы полюбоваться, как артиллеристы сноровисто, ловко выкатывают пушки на позицию, насыпают порох в ствол, забивают пыж, кладут чугунное ядро, миг — и гулко бьет выстрел, дым встает завесой, а пушка вздрагивает, подпрыгивает, откатывается…

«Вот она где, новая армия, кутузовская! — с восторгом думал Кахым. — Старик дремлет в кресле, но все замечает, всем распоряжается!.. И чувствуется твердая рука Петра Петровича Коновницына. Эх, горе, нет с нами Багратиона! Скончался от ран еще в сентябре, а какие победы он бы одержал с этой новой могучей армией!..»

Чем ближе приближался Кахым к лагерю корпуса Кудашева, тем чаще его останавливали казачьи пикеты, спрашивали, кто таков, да откуда, да куда следует. И это нравилось Кахыму: без строгого порядка армия расползется по швам, превратится в табор, в кочевье.

Князь Кудашев незамедлительно принял Кахыма, приказал поместить его в офицерском доме, а казака и ординарца в комендантском взводе, на полном довольствии. Бумаги, письма из Главной квартиры князь отложил: ознакомится вечером.

— Первый башкирский полк? Сейчас вас туда проведут, а ночевать возвращайтесь — поужинаем вместе… И побеседуйте дружески с джигитами, взбодрите их — вот-вот грянут зимние решающие битвы!

Темнело, в лагере Первого полка жарко пылали костры, стреляя в низкое мутное небо искрами; джигиты беседовали, хлебали салму, на Кахыма никто и не оглянулся.

Перекликались часовые.

Но поднялся, отошел от костра степенный воин, вгляделся в подошедшего Кахыма, козырнул на всякий случай, еще раз всмотрелся и вдруг ликующе воскликнул, широко раскрывая объятия:

— Кого вижу! Кахым? Кахым-турэ? Ну, здравствуй, господин начальник!

И Кахым не сразу признал его, но, убедившись, что перед ним сиявший Янтурэ, тоже обрадовался:

— Агай!

Они обнялись.

— А старшина Буранбай?

— И он в полку, не беспокойся — жив-здоров, побывал в кровавых схватках, любимец джигитов!

— Еще бы не любить воина-поэта! — порывисто произнес Кахым.

Услышав имя Кахыма, башкиры вскочили, кто по-военному отдавал честь, а кто и, улыбаясь до ушей, тряс ему руку, хлопал по плечу.

Наконец Кахым их успокоил, с каждым дружески поздоровался, усадил к костру и сам присел рядом с ними на войлочную кошму.

— О чем беседовали, земляки?

Все промолчали.

— О чем, спрашиваю, говорили?

Башкиры взглянули на Янтурэ — на старшего, если не по воинскому чину, то по годам, и тот хмуро, нехотя признался:

— Да вот срамили парня, оплошал, оробел в первой схватке!

Он кивнул вправо, и Кахым заметил в пляшущих языках огня бледного, с трясущимися губами юношу, безусого, почти подростка.

— Полюбуйся-ка на него, Кахым-турэ! — кивнул Янтурэ, и парень вздрогнул, словно от удара. — Опозорил славное башкирское войско!

Со всех сторон посыпались попреки:

— Одна гадливая корова все стадо испортит!

— Хорошая слава лежит, а дурная молва бежит! Кто да что?! И скажут люди — э-э, джигит Первого башкирского полка!..

— Нам такой горе-вояка не нужен!

— Гнать его в шею!

А парень все глубже и глубже втягивал шею в плечи от стыда:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Простите меня!.. Верьте, теперь не струшу! Аллахом клянусь!

— Не поминай имя божье понапрасну! — строго оборвал Янтурэ, но дальше заговорил иначе, не так, как ждал Кахым: — Башкиры, Зулькарная тоже можно понять — он ведь убежал на сборный пункт кантона, прибавил себе лет, по призыву бы его не взяли — недомерок. Что он знал о войне? По песням о Салавате, по рассказам и побывальщине старых казаков, воевавших с турками… А тут пушки загрохотали, ружья затрещали, дым, крики, стоны раненых! Вот и растерялся. Надо его пожалеть. — И он вопрошающе покосился на сидевшего рядом Кахыма.

— Вполне с тобою согласен, агай! — кивнул Кахым. — Осторожно согнешь молодой ствол, и получится тугой лук. А переломишь на колене, то получишь две палки!.. Лаской покори необъезженного жеребчика, и выйдет из него тебе верный боевой конь. А ударишь молодую лошадь со зла кулаком в зубы или плетью по брюху опояшешь, и выдастся конь злым шайтаном, сбросит тебя в бою… Так что не губите Зулькарная. Он не трус, он совсем еще юный!

С минуту все молчали, пристально разглядывая бушующее пламя.

— Молод Кахым-турэ, а мудрый, — плавно повел ладонью в сторону Кахыма Янтурэ.

— Нет, агай, нет, — чистосердечно не согласился тот. — Это ты научил меня сейчас не горячиться, не торопиться! А я бы действительно с пылу с жару разломал бы ствол для лука на мелкие палки.

Джигиты с облегчением вздохнули — свалилась с плеч ноша… Верно рассудили Янтурэ-агай и молодой турэ. А Зулькарнай бросил на Кахыма благодарный взгляд, всхлипнул и убежал, чтобы выплакаться тайком и поверить, что беда миновала.

И весь следующий день, на учениях, он издали смотрел на Кахыма с благоговением, но подойти, заговорить не отважился.

Видимо, кто-то из джигитов сбегал в штаб полка, сообщил начальству о прибытии Кахыма.

И вскоре к костру подошли, выступили из тьмы майор Лачин, войсковой старшина Буранбай, полковой мулла Карагош.

— Вы — представитель Главной квартиры, а так неофициально… — с укоризной сказал майор.

— Ну извините, сразу вот попал в объятия земляка и забыл о служебном распорядке, — улыбнулся Кахым, указав на Янтурэ.

— Да мне-то что… — Лачин тоже заулыбался, крепко пожимая руку гостю полка.

— А ты где сейчас? В Муромском лагере? — спросил Буранбай. — Что там стряслось?

— Нет, я в Главной квартире, — быстро остановил его Кахым: совсем, дескать, не требуется заводить разговор о той смуте при джигитах. — Офицер связи у генерала Коновницына Петра Петровича.

Заслышав о приезде земляка Кахыма-турэ, со всех сторон лагеря торопились башкиры, сгрудились, жадно разглядывали его мундир, и эполеты, и саблю на портупее — каждому не терпелось пробиться сквозь толпу поближе, чтобы потолковать, порасспросить о родичах в Муромском лагере, о новостях с Урала.

— А главного начальника русской армии Кутуса видел? — спросил кто-то из джигитов, выговаривая на башкирский манер фамилию Кутузова.

— Видел. И даже разговаривал с фельдмаршалом.

— О-о-о! О-о-о! — пронесся в толпе восторженный гул.

— Высокая честь служить при самом Кутусе!

— Князь Михаил Илларионович хвалил ваш полк — храбро, умело бьете французов! — продолжал весело Кахым.

— О-о-о!..

— А Кутус не приезжал к нам, — заметил недоверчивый хмурый рыжебородый всадник, опираясь на копье.

На него напустились со всех сторон:

— Не может самый главный начальник побывать в каждом полку!..

— Старик!

— Ему докладывают офицеры, такие, как наш Кахым!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— А князь Кудашев — зять Кутуса, значит, шлет ему письма!

— Фельдмаршал просит меня передать вам благодарность! — сказал Кахым.

— О-о-о!..

Кураист Ишмулла попросил:

— Ты скажи нам, как по-русски говорил начальник Кутус?

— А разве тебе мало похвалы на башкирском языке? — удивился Буранбай.