Том 7. Стихотворения - Федор Сологуб

У Бунина есть страстный, исключительный поклонник — Валентин Кривич. (Сборник «Цветотравы» в печати.) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.

Вот его «Праздник» в выдержках:

Нераздуманною думойМолча в вечность уходя,Был закутан день угрюмыйПаутиною дождя.

…… … … …У заборов, на панели,В глине желтых площадей,Целый день, шумя, чернелиКучи вымокших людей.

И, зажегши за туманомГлаз слепого фонаря,Умирал, больным и пьяным,Красный День календаря.

Велся скучно и невнятноСкучный спор дождя и крыш,И зловещи были пятнаСиних вымокших афиш.

Верный вкус и много отчетливой — хотя не солнечной, а скорей электрической ясности — в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.

Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего «Алую книгу» Кречетова и «Крылья Икара» Дм. Цензора. Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм — тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.

Вот город -

Безумный старый гробовщик!Копаешь ты свои могилыИ жизнь, и молодость, и силы,Смеясь, хоронишь каждый миг,

Среди твоих гниющих стенПалач, предатель наготове.Ты весь пропитан ядом крови,Ты — западня и душный плен.

(«Крылья Икара», 1909, с. 25)

Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк «Алой книги»:

Не говори, что я устал,Не то железными рукамиЯ гряну скалы над скалами,И брызнут вверх осколки скал.Не говори, что я устал.

О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, — при чем здесь он? А для всех нас.

По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского — в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.

Как странно иногда слагаются напевы:Не из цветов и трав, что собраны в глуши,Не из игры очей, не из улыбок девыИ не из горьких дум отринутой души.

Порой слагается напев из слез и крови,Из стонов узников, идущих на расстрел…Какой-то скорбный зов таится в каждом слове;Какой-то яркий свет мелодию согрел.

(«Над морем затихшим», 1908)

Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа — Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. «Земные дали»). Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует «стихийность».

Зачем — не помню. Куда — не знаю.В провалах улиц глухих иду.Проклятый город! Я вспоминаю.Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.

А город тусклый, как филин, мрачен.Хрипит, плюется и гонит прочь.И вот я тесным кольцом охвачен.Огни и тени. За ними ночь.

…… … … …Проклятый город насквозь простужен,Томится кашлем, хрипит в бреду;«Куда ты, нищий? Ты мне не нужен».Куда — не знаю. Иду. Иду.

(«Ночью», с. 35)

Сергей Рафалович («Светлые песни») в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:

Себя я вижу… ПонемногуВ себя гляжу;И быстро к тайному порогуЯ подхожу,

Исполнен ужаса и страха,Боюсь постичь…Горит костер, чернеет плаха;Вот щелкнул бич.

Протяжный стон звучит упорный,Как перезвон;И только плачет кто-то черныйВо мгле склонен.

(с. 27)

Но к 1908 году в антологической душе Бориса Садовского не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:

Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,Вы все отравлены бореньем и тоской,И только ты — мое единственное благо,О всеобъемлющий, божественный покой.

(Сб. «Позднее утро», с. 86)

Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.

Наконец-то опять. Наконец-то опять!Сколько дней без любви. Сколько дней.Сотни сотен моих самоцветных камнейВышли к солнцу опять, чтоб сиять.Солнце мысли моей —Тоска.Крылья мысли моей —Любовь.Ризы мысли моей —Слова……… … … …Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?Вот мой меч золотого огня.Не боюсь я врага. И врага я простил.Бог сегодня мне меч возвратил.

(Иван Рукавишников. «Перевал», 1907, 11, с. 49 сл.)

Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника.

Эротическая неврастения у Григория Новицкого («Зажженные бездны», 1908 г., «Необузданные скверны», 1909 г.) уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная. -

На стенах висят картинки,А в углу за стеклом смотрит Бог…Я гляжу на ее узкие ботинки,Напоенные красотой ее Ног…

(«Необузданные скверны», с, 18)

или:

Я изнемог в бесстыдном хореСогласных Женских Тел.Моя душа с тобой в раздоре,Кляня любви удел.

(ibid., 19)

Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.

Б. Дикc (два небольших сборника) говорит и даже поет, точно персонажи в «L'intruse»[10] Метерлинка, — под сурдину:

Неужели ты не любишь темных комнатс пятнами лунного светана полу и на стенах.С дрожащими кусками серебристых тканей,брошенных на темные плиты.

(«Ночные песни», 1907, с. 8)

Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка, — и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.

Другая шепотная душа — Дм. Коковцев («Сны на севере», сборник). Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.

При тихом свете чистых звездЖивой мечты всегда любимойМне мир открыт, очам незримый,И жизни строй так дивно прост.

(с. 23)

Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман («Кольцо». «Тихие песни скорби», 1907), но этой шепотности я немножко боюсь.

И когда глядеться в очиНеподвижный будет мрак —Я убью ее полночью,Совершив с ней черный брак.

(с. 11)

Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник «Весною на север», 1908 г.). Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота — для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его «Жатва» в выдержках:

Она идет по рыжим полям;В руках ее серп.У нее на теле багряный шрам —Царский герб.…… … … …Она идет по рыжим полям,Смеется.Увидит ее василек — улыбнется,Нагнется.Придет она и к нам —Веселая.Навестит наши храмы и села.По червленой дорогеШуршат-шепчут ей травы.И виновный, и правыйНищей царице — в ноги.…… … … …

(с. 11)