Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен - Эдмон Гонкур

И Джанни умолк среди всеобщего молчания.

Партия домино близилась к концу; высокий костлявый клоун, читавший газеты, склонил на них голову и замер в одной из тех мечтательных и сосредоточенных поз, за которые товарищи прозвали его «Мыслителем».

Вдруг, приподнявшись как бы в порыве внезапного вдохновения, хоть никто и не давал к этому ни малейшего повода, Мыслитель медленно проговорил:

— О, как жалки, как бесконечно, как невыразимо жалки, господа, наши европейские цирки! Вспомним цирки Америки… Плавучий цирк, устроенный на реке Миссисипи, с амфитеатром, вмещающим десять тысяч зрителей, с конюшней на сто лошадей, с дортуарами для артистов, для прислуги, для экипажа… впереди него всегда несется «Райская птица» — пароходик, везущий передового, то есть агента, которому поручается закупить фураж для лошадей, подготовить пристани, эстакады, триумфальные арки, расклеить афиши недели за две вперед… А что скажете вы о Странствующем Цирке большой странствующей ярмарки — об этом цирке с двенадцатью золочеными колесницами, с храмами, посвященными музам, Юноне, Геркулесу, с тремя оркестрами, с паровым органом… да, господа, с паровым органом… и, наконец, с раусом, который растягивается в городах на целых три километра… в то время как механические и живые гимнасты исполняют на колесницах труднейшие номера? О, как жалки, как бесконечно, как невыразимо жалки наши европейские цирки! — восклицал Мыслитель, отворяя дверь и кончая свою тираду уже на улице.

XLIV

Трюк, который Джанни искал с самой ранней юности и которому предстояло вписать имена двух братьев в новейшую летопись олимпийских цирков наряду с именами Леотара, короля трапеции, и Леруа, человека с шаром, — трюк этот пока что не давался ему, и Джанни искал его с тем умственным напряжением, с каким математик ищет решение задачи, химик — формулу красящего вещества, музыкант — мелодию, механик — железную, деревянную или каменную конструкцию. Как и эти одержимые одною идеей люди, — он был рассеян, задумчив, жил вне реальности, а во время прогулок, на улице, бессознательно начинал рассуждать вслух, так что прохожие оборачивались и смотрели вслед странному господину, который удалялся, понурив голову, сгорбившись и заложив руки за спину.

Из его жизни, всецело сосредоточенной на одной мысли, исчезло понятие о времени, исчезли ощущения холода, жары, все мелкие, поверхностные впечатления, которые вызываются в бодрствующем теле внешними предметами и окружающей средой. Животная жизнь с ее проявлениями, с ее функциями протекала у него как бы под действием заведенного на определенное время механизма и помимо какого-либо участия его интеллекта. Слова, с которыми к нему обращались, доходили до него медленно, точно их произносили шепотом и вдалеке или, вернее, словно душа его пребывала вне тела, и, прежде чем ответить, ему приходилось вновь обрести ее. Находясь все время на людях, среди товарищей, он был рассеян, поглощен своими мыслями, погружен в какую-то задумчивость, полузакрытые глаза его мигали, а в ушах иногда стоял тот еле уловимый гул прибоя, что вечно таится в глубине больших океанских раковин, разложенных где-нибудь на комоде.

Деятельный мозг Джанни беспрестанно искал среди явлений, признанных невозможными, какую-нибудь штучку, которую он сделал бы выполнимой, небольшое нарушение законов природы, которого он, скромный клоун, добился бы первым, вызвав всеобщее недоверие и изумление! И он требовал от невозможного, на которое честолюбиво собирался посягнуть, чтобы оно было грандиозным, почти сверхчеловеческим, и презирал невыполнимое обычное, заурядное, низменное, пренебрегал такими упражнениями, в которых предел ловкости и равновесия казался ему, первоклассному эквилибристу и гимнасту, уже заранее завоеванным; и, предаваясь своим фантазиям, он надменно отворачивался от всего привычного — стульев, шаров, трапеций.

Не раз честолюбивому изобретателю казалось, что цель близка, не раз ему мерещилось воплощение вдруг зародившейся идеи, не раз его охватывала мгновенная радость открытия и сопутствующее ей упоительное возбуждение, но как только он вскакивал с постели, как только делал первую попытку осуществить задуманное, — приходилось отступать перед каким-нибудь непредвиденным препятствием, перед какой-нибудь трудностью, которая сразу отбрасывала эту идею в область нереального, в братскую могилу стольких прекрасных замыслов, едва успевших родиться и тотчас же умерших.

А еще чаще, пожалуй, случалось так: после тайных опытов, после ряда переделок, после многих усовершенствований, которые подводили замысел вплотную к удачному завершению, Джанни, до этого хранивший из особого кокетства свою затею втайне, уже предвкушал радостную минуту, когда сможет наконец рассказать брату о своем изобретении, развить перед ним свою мысль; подобно тому как драматург, заканчивающий пьесу, уже видит публику премьеры, Джанни, работая над последними деталями, уже представлял себе переполненный цирк, аплодирующий грандиозности его трюка… И тут-то какая-нибудь ничтожная мелочь, какой-нибудь пустяк, неведомая песчинка, препятствующая пуску в ход только что оборудованного завода, вынуждала его отказаться от осуществления мечты, которую он лелеял в течение нескольких недель и которая вновь превращалась в грезу, в сновидение, навеянное обманщицей ночью.

Тогда Джанни впадал на несколько дней в глубокую, смертельную грусть, как изобретатель, только что похоронивший идею, над осуществлением которой он провел долгие годы, — и не требовалось никаких разъяснений с его стороны, чтобы Нелло понял причину этой грусти.

XLV

Братья поселились на улице Акаций, в Тернах, на бедной парижской окраине, которая сливается с пригородными полями и теряется в них. Они арендовали домик у столяра, находившегося на пороге разорения. Столяр занимал флигелек, в нижнем этаже которого помещалась кухня и кладовая, а наверху — три комнатки; в его распоряжении был еще дощатый сарай, служивший ему мастерской и преображенный клоунами в гимнастический зал. Оба строения выходили во двор, отделенный от улицы высоким решетчатым забором; двор находился в совместном пользовании братьев и бедного трельяжиста, который обычно здесь и работал; койка же его и склад изделий помещались а чердаке сарая. Этот старичок с печальными зеленоватыми глазами, напоминавшими глаза меланхолической жабы, представлял собою, так сказать, туловище без ног; зато в своей области он был подлинным художником, он отыскивал и восстанавливал воздушные постройки восемнадцатого века. Старый ремесленник выставил посреди двора в виде образчика чудо резьбы — прелестный зеленый храмик с ажурными карнизами, пилястрами, капителями; на фронтоне его имелась надпись:

Ламур, трельяжист в старинном вкусе

Музыкальный павильон, исполненный по знаменитейшим образцам, а именно по образцу «Зала Прохлады» Малого Трианона.[61] Превосходная работа, может украсить любой современный парк; уступается по своей цене.

По уголкам неровного, изрытого двора ютились диковинные лачуги; а в самой глубине, за живой изгородью, почти совсем ощипанной гусями, виднелся скотный двор, где над коровником, на окне с белыми занавесками, была приклеена записка:

Сдается комната для больного[62]

Трельяжист был очень доволен, что новые жильцы не возражают против павильона, занимающего почти весь дворик, и поэтому жил с клоунами в добром согласии, а когда настало лето, позволил им устроить в павильоне своего рода лиственный занавес, чтобы играть там на скрипке, укрывшись от посторонних взоров. Он самолично отправился к соседнему садоводу и среди отбросов набрал прелестных штокроз, растений с веселыми крупными цветами; в наши дни ими, бедняжками, пренебрегают, зато они часто встречаются на гуашах минувшего века, где обвивают садовые трельяжи.

Здесь летом и осенью, в ясные голубые дни, в павильоне, сквозь крышу и стены которого вместе с солнечными лучами врывались порхающие воробьи, за колоннадой, увитой лиловыми, желтыми, розовыми цветами, братья играли на скрипке. Но, право, они скорее беседовали, чем играли; между ними словно происходил разговор, в котором изливались друг другу две души. Все мимолетные, многообразные и сложные впечатления, отзывающиеся в глубинах человеческого существа чередованием света и теней, — подобно игре солнечных лучей на волнах, когда солнце то светит, то скрывается за набежавшей тучкой, — все эти впечатления братья передавали друг другу в звуках. В непринужденной беседе, когда замолкала то одна, то другая скрипка, задумчивость старшего звучала в мягко замиравших ритмах, а ирония младшего — в ритмах насмешливых и игривых. И чередовались вырывавшиеся то у одного, то у другого смутная горечь, выраженная в жалобных замедлениях, смех, звеневший в руладах пронзительных нот, нетерпение, прорывавшееся сердитым треском, нежность, подобная журчанию воды во мхах, и болтовня, выделывавшая бесконечные фиоритуры. После такого музыкального диалога сыновья Степаниды во внезапном порыве принимались играть оба зараз с цыганской виртуозностью, с таким воодушевлением, с таким задором, с таким brio[63], что весь двор наполнялся чудесной, взволнованной музыкой, при звуках которой смолкал молоток трельяжиста, а из окна над коровником выглядывало осунувшееся лицо чахоточной со слезами радости на глазах.