Эвита. Женщина с хлыстом - Мэри Мейн

Глава 15

Лозунгом «людей без пиджаков» должны стать слова: кто плохо говорит о правительстве, получает то, что заслуживает. Давайте не станем пытаться переубедить его.

В связи с обсуждением и осуждением методов, которые использовала перонистская полиция, следует упомянуть, что и до прихода Перонов к власти в Аргентине полицейские порой действовали очень жестоко, – и вправду сказать, в какой стране не бывало отдельных случаев полицейских притеснений? Число их стало возрастать с момента установления военного режима в 1930 году; но Пероны, с их шпионами и их головорезами, с их арестами рано поутру и в полночь, с их переполненными тюрьмами, концентрационными лагерями и пытками, далеко превзошли своей безжалостностью любой другой режим со дней тирана Росаса, столетие свержения которого в 1952 году отмечать можно было только тайно; и это была не жестокость нескольких офицеров-садистов, но политика террора, направленная на то, чтобы покорить целую нацию. Пероны представляли собой южноамериканскую версию тоталитарного диктаторского режима, в меньшем масштабе, менее ужасную, менее эффективную, нежели нацистская система, которую она имитировала, зато более капризную, замаскированную под урбанизацию страны, не менее деморализующую и беспощадную. И жестокость кажется еще более неуместной в стране, где солнце светит так ярко, а улыбки так приветливы.

Тем, кто знает и любит Аргентину, разрушения, принесенные Пероном, кажутся еще более ужасными и горькими, потому что они ничем не оправданы. Страна не была перенаселена и бедна, как Италия или Германия, ее не тронули революция и война, как Россию; изобильная и мирная, она стояла на пороге великого процветания, будучи одним из главных поставщиков сельскохозяйственной продукции в мире, с неисчерпаемыми ресурсами, которые до сих пор оставались нетронутыми. Буэнос-Айрес был третьим по величине городом в Западном полушарии, по численности населения он приближался к Чикаго, и его улицы, которые мыли и подметали каждую ночь, сияли чистотой, как нигде в мире. И притом, что существовала глубочайшая пропасть между жизнью в городе и жизнью в более отдаленных провинциях, Аргентина являлась самой передовой из всех стран Южной Америки и самой грамотной – до воцарения Перонов грамотность составляла около шестидесяти процентов, – и настолько богатой, что при достаточно честном правительстве она могла с легкостью достигнуть уровня жизни выше, чем в любой другой стране, не исключая и Соединенные Штаты. Если бы Перон обращался с рабочими с разумной либеральностью, направлял больше усилий на развитие сельских общин, нежели крупных городов, он бы получил надежную поддержку профсоюзов, не обращаясь к тираническим методам, и Эва могла бы каждый год получать из Парижа платья стоимостью в сорок тысяч долларов и свои бриллиантовые серьги и кольца стоимостью в десятки тысяч каждое без того, чтобы страна ощущала на себе эти траты. Но никаких разумных причин, кроме собственных обид и амбиций, не имелось для того, чтобы совершать то, что творили Эва и Перон.

Программа реформ, предложенная Пероном, выглядела столь ослепительной в своих обещаниях, что любой готов был поверить, что, если бы Перон не находился под влиянием Эвы, он мог бы стать поистине демократическим лидером и войти в историю как величайший благодетель своей нации; но хотя Эва, без сомнения, поощряла коррупцию, нелепую пышность и ужесточение режима, Перон и сам прошел прусскую школу милитаризма, вдохновлялся напыщенными декламациями Муссолини и Гитлера и свято уверовал в тоталитаризм задолго до того, как повстречал Эву. Эва же до того, как встретила его, верила только в себя саму. Но именно она, с присущей ей безжалостностью и властностью, создала режиму намного больше врагов.

Ненависть к Эве постепенно захватывала не только олигархов и военных, которые были ее первыми неприятелями, но и либералов и лидеров профсоюзов, связывавших разрушение собственных иллюзий с влиянием Эвы на Перона, а затем и на самых сознательных и активных членов профсоюзов, которые видели, как исчезали некоторые из соратников, и начинали осознавать, какую цену им теперь приходится платить за повышение зарплаты. Но подавляющее большинство рабочих все еще стояло за Эву и Перона; только некоторые из них знали, что их товарищей пытают в застенках, поскольку перонистская пресса и радио не говорили об этом ни слова, а те, чьи родственники исчезали, зачастую были так напуганы, что хранили гробовое молчание. Любая печатная продукция, содержащая критику режима, обнаруженная в руках у человека, служила доказательством desacato.

Месяца не проходило без того, чтобы не возникали слухи о заговоре с целью свергнуть режим, но до сих пор трудно сказать, имели ли они под собой хоть что-нибудь, поскольку участники заговоров, ясное дело, не объясняли об этом всем и каждому, а аресты и заключение в тюрьму никак не служат доказательством вины; многие из этих «заговоров» раскрывались настолько быстро и с такой страстью разоблачались в перонистской прессе, что наверняка их организовывали сами перонисты, которые использовали этот предлог, чтобы упечь в тюрьму членов оппозиции. Ни один из заговоров не увенчался успехом; да и сами они были не более чем инициативами отдельных групп – студенты запирались в университетах, богатые дамы устраивали демонстрацию на Калье Флорида, железнодорожные рабочие устраивали забастовку и взрывали мосты, группа офицеров пыталась захватить Кампо де Майо; никто из них не думал об объединении сил и серьезном выступлении.

В сентябре 1948 года все радиостанции неожиданно сообщили о том, что раскрыт заговор, участники которого собирались вероломно убить Эву и Перона, подложив бомбу на гала-представлении в оперном театре «Колон» 12 октября. Новость распространилась повсюду, и плакаты, разоблачающие заговорщиков, появились по всему городу через несколько часов после того, как были произведены аресты. Это была превосходная возможность переключить внимание с неудач режима в воплощении всего, что он обещал, возбудить в народе националистическое неистовство и отправить в тюрьму Киприано Рейеса и остальных. То, что Рейес и другие, так же, как он, утратившие свои иллюзии по поводу правления Перона, созывали собрания, на которых обсуждали вопрос свержения власти, не вызывает сомнений; то, что они устроили заговор, чтобы подло убить Эву и Перона в оперном театре, – невероятно. Наиболее сознательные представители оппозиции не считали террористический акт достойным методом освобождения от тирании, поскольку это могло развязать в стране гражданскую войну и кончиться очередной военной диктатурой. Известно, что Рейес с подозрением относился к некоторым армейским офицерам, которые, притворяясь недовольными перонистским правлением, предлагали ему свои услуги; он обсуждал свои планы с друзьями, которые – все до одного – были арестованы; среди них оказались слепой доктор, два священника и две женщины. Как уже говорилось, суд освободил их после шестимесячного заключения, но Рейеса арестовали снова по обвинению в нарушении закона об азартных играх.