Святая Русь - Дмитрий Балашов

И вот под плач и причитания тело героя доставляют в Вильну. Повозку встречают, окружают тысячи, тысячи плачущего народа, который хоронит сейчас свою недолгую славу в долгих веках!

И Ягайло хоронит, и лик его скорбен, и усы опущены книзу.

Кейстута везут в долину Свенторога, где, близ святилища Ромове, устраивается торжественная, последняя в истории Литвы языческая тризна. На огромном костре – тела любимого слуги и лучшего из верховых коней князя, заколотые четыре пары охотничьих княжеских хортов, рысь, медвежьи когти и охотничий рог. Пусть там, в загробном царстве своем, весело гоняет дичь на веселой охоте умерший князь! Пусть герой Литвы, переставший быть надобным своей родине, не ведает ни в чем недостатка в полях мертвых, куда вслед за ним не уйдет уже никто, разве супруга через много лет последует вслед ему, дабы соединиться с любимым своим в царстве вечной молодости…

А меж тем Бируту обвиняют сразу же в том, что она, вайделотка, нарушила некогда обет безбрачия, за что ей по древнему литовскому языческому закону полагается смерть. (И обвиняет ее не язычник, а христианин Ягайло!) Казнить жену героя, впрочем, все же не решаются.

Умерла она только в 1416 году, в Палангене, в том святилище, откуда более шестидесяти лет назад была она похищена, юная и прекрасная, тогдашним молодым и веселым Кейстутом… «С великой честью, – говорит летописец, – была погребена Бирута на одном из прибрежных холмов, недалеко от того палангенского храма богини Прауримы, в котором она была в молодости вайделоткою». Литвины-язычники и после смерти долго почитали ее как святую.

Бируту не посмели убить, но подвергся избиению весь ее род. Ее дядя Видумунд и внук Бутрим по приказанию Ягайлы были посажены на кол. Трем троюродным братьям и двум внукам отрубили головы на плахе…

Почему литвины, плача над телом Кейстута, не восстали и не свергли Ягайлу при виде всех этих зверств? Пустой вопрос, не нам, теперешним, спрашивать… Но тогда, в те в самом деле великие века, тогдашние литвины!

Почему?!

Глава 7

Витовт, узнав в затворе о смерти отца и избиении родичей, заболел нервной горячкой. Ждали только выздоровления, чтобы и его тоже казнить. И тут капризный поток истории вновь повернули в иное русло, на сей раз две женщины: Анна, супруга Витовта, княжна смоленская, успевшая к тому времени уже и второго сына родить, и ее служанка Елена.

Витовт никогда не был верен своей жене. Да и не считал это обязательным для воина. Елену он изнасиловал походя (жена беременна, захотелось женщину), потом спустя время еще и еще, а затем, сам не ведая почему, накрепко привязался к девушке, с немым обожанием отвечавшей на его ласки. Витовта, впрочем, любили многие. Любили женщины, любила челядь, любили воины. Что-то было в его круглом лице, прищуре глаз, голосе, в радостно-дерзких вспышках гнева такое, что располагало и влекло. И, зная это, Витовт зачастую даже капризил, забывая надолго соратников своих, небрежничая и вдруг обращаясь снова за помочью, за поддержкой. И, переменяя обиду на новое радостное обожание, люди бросались помогать ему, жертвовать, даже дарить свои жизни этому неверному, гордому, жестокому и обворожительному князю.

Анна узнала о связи мужа с Еленою вскоре, как та началась. Сперва впала было в бурное отчаяние. Скрепилась, пережила. Князю слова не высказала, хотя иногда, замирая в его руках и смежив очи, чтобы не показать слез, представляла Елену в тех же любимых объятиях и с отчаянием думала тогда о том, какими ласками и как утешает служанка ее Витовта. И когда та расчесывала волосы госпоже, Анна тоже порою прикрывала глаза, начинала задыхаться под волнами непереносимой ревности. А опоминаясь, дарила той то ожерелье, то перстень и тихо радовалась, видя свои драгоценности на Елене и вновь представляя, что хоть так, хоть через драгоценности эти Витовт, даже когда лежит в постели с Еленой, неволею прикасается и к ней, к своей законной и венчанной жене… Так это и шло и невесть, чем бы кончило, ежели бы не гибельный плен Витовтов, не участь Кейстутова, за которой – Анна понимала это слишком хорошо – должна была вскоре последовать и гибель ее благоверного.

…Так вот и сегодня, когда Елена расчесывает ей волосы, Анна, откидывая голову и прикрывая глаза, произносит низким грудным голосом:

– Мы должны его спасти, ты и я! – Гребень замирает в руках девушки, длятся немые мгновения. – Я знаю все! – говорит Анна. – Давно знаю и не сужу тебя. Мы обе его любим! – доканчивает она с силою и скорее угадывает, чем слышит робкое «да».

– И потому одна из нас должна умереть! – твердо договаривает Анна. – Перемениться платьем с Витовтом и выпустить его из плена!

Девушка молчит. Так полно молчит, не дышит даже, что словно бы в палате и никого нет, кроме одной Анны.

– У меня дети, – помедлив, говорит госпожа. – Но ежели надо будет идти мне, поклянись, что не оставишь их без помощи!

И опять молчание. Девушка почти не дышит, но она здесь, она думает, вернее, даже не думает, а собирает себя к подвигу. Она все поняла уже и знает, что идти надобно ей. И что за любовь надо платить. Иногда – смертью.

– Я согласна, – одними губами отвечает она. – Только ты проводи меня, госпожа!

Они навещали Витовта иногда вместе, иногда по очереди. В этот день явились вдвоем. Витовту не надо было долго объяснять задуманное, и уговаривать его принять эту жертву не надо было тоже. Он всю жизнь властно брал чужие судьбы и отбрасывал, когда они ему переставали быть нужными.

Анна стала у решетчатого глазка двери, загораживая его спиною. Елена и Витовт оба торопливо сбрасывали одежду, и Анна на долгое мгновение прикрыла глаза, видя рядом и близ два этих обнаженных тела. Витовт сурово и просто, уже не стесняясь жены, привлек к себе, кратко и мужественно поцеловав, трепещущую девушку и тут же начал, путаясь, облачаться в женский наряд – долгую рубаху, мягкие выступки (женщины догадались захватить большие, по ноге Витовта), долгое платье, под которое насовали что попало под руку, сотворяя груди, и перевязали снурком, еще одно долгое платье посверх, бусы, наконец пушистый пуховый платок. Меж тем как Елена влезала, тоже отчаянно путаясь, в штаны, сапоги, мужскую рубаху, шелковый зипун, долгий русский летник и плащ, надевала шляпу, заматывала голову, пряча волосы, и успела еще нервически не то всхлипнуть, не то рассмеяться, узревши Витовта в женском платье. Наконец Елена забралась в постель, укрылась. Договорились, что она будет изображать больного сколько возможно дольше. И Анна, отлепившись наконец от дверей, склонилась над нею (теперь пускай стража смотрит – жене пристойно попрощаться с супругом), склонилась над Еленою, которая быстро и крепко обвила руками шею своей госпожи, и они поцеловались долго, горячо, в первый и последний раз, поцеловались как сестры, оставившие и ревность, и соперничество здесь, на пороге смерти.

Витовт дернулся было тоже поцеловать, забыв, что он уже в женском платье. Но Елена отчаянно – глазами, лицом – молча закричала: «Не надо!» И он отступил, понял и даже устыдился на мгновение, что оставляет виселице или топору эту еще только расцветающую жизнь.

– Скорей! – шепнула Анна. Они вышли. Стражник подозрительно оглядел женщин, низко опустивших платки. Угрюмо заглянул внутрь, узрел Витовта, лежащего на постели. «Болен! – сказала Анна сурово. – Не тревожьте его!»

Они неспешно прошли каменным коридором, минуя ражих часовых, каждому из которых велено было в случае хотя бы попытки побега немедленно убить Кейстутова сына, и вышли на глядень. Осенний вечер был темен, небо (так отвычно, так легко вздохнулось Витовту в этот миг!), небо заволочено низко бегущими над головою облаками. Сеялся мелкий, словно пыль, дождь. Темнело, и Витовт шел, будто гуляя, туда, к дальней стене замка, где по указанию жены должна была его ждать веревка, свисающая со стены, а под стеною, внизу, лошади. Сто раз могли остановить, окликнуть, схватить, но – обошлось! Счастливая судьба парила над его головою. Был страшный миг, когда он остался один и, щупая руками зубцы (стемнело уже совсем, так что и рядом увидать что-нибудь было трудно), не находил и не находил вервия.

Тут вот почуял было отчаяние, но сообразил не закричать, не кинуться назад, за Анною (и тогда бы погиб!), а остановиться, сдержать сердце и снова начать перебирать камни стены. Веревка нашлась наконец. Обрывая руки, едва не упав – дни заключения не минули бесследно, – все же сумел перевалить через стену, ухватить скользкую от дождя веревку и начать спускаться вниз по стене.

Далее пошло легче. Все же, когда коснулся земли, несколько мгновений не мог унять дрожь в ногах, не мог оторвать от уже ненужного вервия окровавленные пальцы.

Тихий, еле слышный свист донесся снизу. Безжалостно обрывая о колючки кустов женскую сряду, он скатился, сполз вниз. Чьи-то руки подхватили его, когда искал ногою круглое стремя. Еще были улицы, еще дозоры и стража.