Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова - Альфред Барков

Затрудняюсь вспомнить хоть один яркий случай в мировой истории, когда гениальный художник являлся бы одновременно и гениальным ученым. Пишут, правда, такое о Микеланджело и о Ломоносове. Но первый, по-моему, ни колеса, ни пороха не изобрел, никакого закона природы не открыл, и мы восхищаемся его наследием именно как художника. Что касается нашего соотечественника, одного только открытия которым закона сохранения материи достаточно для того, чтобы вписать его имя золотыми буквами на скрижалях мировой науки, – кто из читателей вспомнит сейчас хоть одну полную строфу из его поэтических произведений? Да взять хотя бы нашего современника, И. Шафаревича. То, что он – талантливый физик и математик, этого у него не отнимешь… Но как только он со своей антисемитской идеей фикс выходит на ниву публицистики, то даже в вопросах физики (!) сразу же опускается до уровня весьма посредственного абитуриента. Чего стоит, например, его школярская аргументация против теории относительности! Даже в этом, «родном» вопросе у талантливого академика, как только он предпринимает попытки задействовать свое образное мышление, происходит явный сбой в мышлении, причем на совершенно элементарном логическом уровне.

Но возвратимся к гению Л. Н. Толстого. Кто из читателей может заявить, что ценит его как исследователя? Нет, мы ценим его художественные произведения, и большинство из наших современников, увы, даже не знает о том, что Толстой посвятил значительную часть своей жизни исследовательской деятельности. Кажется, еще при его жизни К. И. Чуковский написал интересную статью о его творческой манере. Он подчеркивал, что Толстой как создатель художественных образов полностью находится под их властью, что сами образы, живущие самостоятельной жизнью, а не воля и логика писателя, управляют его пером. Да и сам Толстой с удивлением для себя заявил как-то своей дочери, что вот, мол, какая неожиданность: Катюша Маслова отказала Нехлюдову!

Для писателя, творца образов такое качество просто необходимо, потому что только благодаря этому и получаются те образы, которые вызывают своей жизненной правдивостью интерес со стороны читателей. Но это же качество делает его счастливого обладателя совершенно непригодным для исследовательской работы, где требуется подчинение всего процесса строгой логике. Эти разные виды деятельности управляются различными полушариями, и, как писал Ломоносов, если в одном месте что-то прибавится, то в другом столько же отнимется. Против физиологии мозга, против собственной природы мы просто бессильны.

Высказывание Булгакова о Толстом… Из его содержания четко следует, что Булгаков, как и мы все, восхищался Толстым именно как писателем. Он и о Горьком писал в своем дневнике аналогичным образом, причем это практически совпало по времени с другой записью, где он выражал свои сомнения в том, является ли он сам настоящим беллетристом. И это сразу по окончании работы над «Белой Гвардией»! Что же касается его оценок других, то насколько резок и беспощаден он мог быть в этих оценках, когда дело касалось идеологии, в том же дневнике данных предостаточно. Поэтому вряд ли есть основания считать, что преклонение перед Толстым как писателем могло явиться препятствием к тому, чтобы изобразить его в образе Левия Матвея, проклинающего Бога.

Да, но что же все-таки Булгаков хотел показать нам этой сценой – пародию на видение Толстого глазами Горького или все-таки свое собственное видение фигуры этого мыслителя? Возможно, и то и другое. Потому что по крайней мере в этом аспекте он вряд ли сильно расходился во взглядах с Горьким. Но о взглядах Горького по этому вопросу поговорим попозже. До этого нам предстоит еще разобраться с Воландом. Ведь он, как-никак, – один из соавторов «романа в романе»…

IX. Два «зеркала русской революции»

Но тем велик и свят, что человек он, – безумно и мучительно красивый человек, человек всего человечества!!

Он был русский человек, который долго жил вне России, внимательно разглядывал свою страну, – издали она кажется красочней и ярче.

Глава XLIII. Мефистофель или Мессия?

Теория, мой друг, сера, но зелено вечное древо жизни.

Образ Воланда несет в романе огромную смысловую нагрузку. Булгаков вводит его в повествование под личиной сатаны, неоднократно повторяя это утверждение. Правда, оказывается, что не для всех исследователей это очевидно, и они приходят к такому же выводу через эвристические находки не без помощи… самого дьявола.

Л. М. Яновская, например, в своей книге пишет: «Что за треугольник предъявляет Воланд Берлиозу, а потом Степе? Треугольник, по которому его нельзя не узнать… И. Ф. Бэлза считает, что это „Всевидящее око“… „первая ипостась Троицы“, то есть символ бога. Символ бога, по которому нельзя не узнать дьявола? Никак не откажешь в смелости этому парадоксу исследователя…»[471]

Лидия Марковна, безусловно, права, беря под сомнение вывод И. Ф. Бэлзы и справедливо отмечая, что «в литературоведении главное – не придумывать версий, которые закрывают вопрос, ничего не решая…» Кстати, в романе неоднократно повторяется, что Воланд связан с магией, – он даже сам сказал, что прибыл в Москву, чтобы разобраться с рукописями чернокнижника Герберта. А в оккультных науках изображение треугольника является основным символом; едва ли можно найти хоть одну книгу по черной или белой магии, на обложке которой не был бы изображен тот самый треугольник, символизирующий, с одной стороны, триединство Тела, Души, Духа человека, с другой – вторую ипостась этого триединства: астральное, психическое и интеллектуальное начала.

…Эпиграф из «Фауста», упорное упоминание об идентичности образа Воланда с сатаной создают устойчивый стереотип, не разрушаемый даже парадоксальными (в устах дьявола) восклицаниями «Черт вас возьми!». Но вот уже в самом начале романа в поле зрения читателя вводится «двойное вэ», с которого начинается имя этого персонажа. Этот момент в увязке с тем фактом, что в творении Гете о Мефистофеле в одном месте упоминается как о «юнкере Фоланде», дало основание некоторым исследователям отождествлять Воланда с Мефистофелем. Однако они не обратили внимания на то, что в «Фаусте» имя Фоланда начинается с буквы «фау» (V), что далеко не идентично «дубль вэ» (W), подчеркиваемой Булгаковым.

…Ответ Азазелло «Любая женщина мечтала бы об этом, но… этого не будет» на заявление Маргариты о готовности отдаться Воланду вызывает уже серьезные сомнения в идентичности этого персонажа с сатаной – ведь далеко не «любая» женщина мечтает об адюльтере с самим дьяволом. Утверждение Азазелло могло бы быть справедливым в отношении святого духа, поскольку с точки зрения любой женщины роль Девы Марии несомненно более престижна, чем заурядной ведьмы[472].

Так образ Воланда постепенно отдаляется от представления о сатане. К тому же «мессир» – «мессия»?.. И когда в повествование вводится грязная ночная сорочка Воланда, никак не вяжущаяся с представлением о сатане («При шпаге я, и плащ мой драгоценен»), возникающая параллель с рубищем Иешуа способствует сближению этих образов, которые в умах человечества всегда мыслились исключительно как антагонистические. Сцена принятия на себя грехов преступников всех времен и народов, что является функцией Сына Божьего, завершает это сближение.

Ночная сорочка выполняет в повествовании еще одну важную функцию: оставляя нижнюю часть ног Воланда обнаженной, она, так же как и стоптанные ночные туфли, свидетельствует об отсутствии у него такого обязательного для сатаны атрибута, как конская нога с копытом. Такую же функцию выполняет и лихо заломленный на ухо берет, несовместимый с сатанинскими рогами. Кроме того, подлинный сатана, не далее как накануне остановивший время полночи, вряд ли нуждается в солнечных часах, образованных к тому же воткнутой в землю шпагой, отбрасывающий тень в виде креста. Сатана, как мы знаем, таких изображений не переносит.

Такая чисто житейская деталь, как больная нога, не только не вяжется с представлением о всемогущем Князе тьмы, но и делает этот образ по-человечески близким. Упоминание Воланда о рецепте, который достался ему от бабушки, окончательно опровергает версию о его идентичности с сатаной. Ведь самая первая в истории человечества бабушка – праматерь наша Ева – приобрела такое свое качество именно благодаря сатанинским козням; и все мы хорошо знаем, что сатана существовал уже тогда, когда будущая первая бабушка пребывала еще Первой девой.

Таким образом, путем тщательного подбора характерных черт Булгаков еще задолго до финала опровергает открыто декларируемую версию. Воланд предстает перед читателем не как сатана, а едва ли не как «самый человечный человек» из всех персонажей романа.