Жизнь и реформы - Михаил Горбачев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Политбюро в подготовку доклада практически не вмешивалось. Когда он был разослан, я прочел его, пришел к Юрию Владимировичу и сказал:
— Этого просто нельзя допустить! Не проводили пленумов по идеологии четверть века. И выходим с подобным докладом?!
Самым нелепым было то, что весь текст — к случаю и без случая — обильно и демонстративно пересыпался цитатами и ссылками на Андропова. Тем самым его имя и его курс связывались с этим сводом застойных правил и запретов, сочиненных бригадой Зимянина. Открытый вызов — вот что, по моему мнению, означал данный доклад.
Я сказал, что, если он не возражает, мне надо попробовать переговорить с Черненко, но при любом исходе нашей встречи Юрий Владимирович должен выступить на Пленуме. Встретившись с Константином Устиновичем, соблюдая максимальную тактичность, я стал излагать ему свои соображения по докладу:
— В нем, безусловно, собран богатый материал. Но при чтении возникает такое чувство, что нет внутренней логики, связывающей текст с тем, что мы делаем в последние месяцы. Главное — пропадает глубокая и острая постановка вопросов. Мне думается, если сделать доклад на треть короче, сконцентрировать мысли на принципиальных положениях, он от этого только выиграет.
Уф! Тактичнее сказать было просто невозможно, и я надеялся, что Черненко предложит мне, как минимум, принять участие в окончательной доработке его выступления. Не тут-то было.
— Спасибо, что прочитал, — ответил он, глядя на меня абсолютно равнодушными глазами. — Вариантов доклада было много, но я остановился на этом. Над твоими замечаниями подумаю.
И все! Ничего не было изменено. Советы мои остались без внимания. А до меня дошла информация, что визит мой был вообще воспринят как нескромность, стремление учить и поучать. Я еще раз подтвердил Юрию Владимировичу, что в какой-то мере спасти дело сможет только его выступление.
От Пленума, состоявшегося 14–15 июня 1983 года, и прежде всего от доклада Черненко «Актуальные вопросы идеологической, массово-политической работы партии», ощущение осталось тяжелое. Прения, подготовленные теми, кто составлял доклад, усугубили это впечатление. Выступления кроились по одному шаблону: сначала все отмечали важность вынесения на Пленум данной проблемы, затем следовали клятвенные заверения в верности новому руководству и поддержке Политбюро во главе с Андроповым, далее расшаркивались перед докладчиком, ну а потом — с некоторыми вариациями — следовали самоотчеты о проделанной работе.
Когда Черненко зачитывал текст доклада, я наблюдал за Андроповым. По мере того как Константин Устинович с большим трудом продирался сквозь зимянинскую схоластику, лицо Юрия Владимировича мрачнело. В какой-то момент он подозвал меня и сказал:
— После перерыва садись сюда, будешь председательствовать.
Надо знать, что это означало в те времена, чтобы понять, сколь тяжелым был удар для Черненко. Он сидел после перерыва в стороне, не слушая прений. Лишь на следующий день, когда вести заседание Пленума было поручено ему, начал приходить в себя.
Обменявшись мнениями с Юрием Владимировичем, мы пришли к общему выводу, что Пленум прошел в том ключе, как его подготовила черненковская команда. Иными словами, надежд не оправдал. И хотя в выступлении Андропова были в концентрированной форме поставлены действительно актуальные вопросы, ни о каком переломе в идеологической работе говорить уже не приходилось. Преодолеть рутину на этом архиважном участке партийной деятельности не удалось.
Оглядываясь назад, могу сказать, что июньский Пленум явился своего рода рубежом. После него мы вновь стали терять динамику.
В сентябре Андропов уехал в отпуск в Крым. Я регулярно перезванивался с ним по телефону, и по беседам мне показалось, что чувствует он себя гораздо лучше. Однажды, когда в очередной раз позвонил ему, мне ответили, что Юрий Владимирович уехал в горы, в «Дубраву».
Я нисколько не удивился, ибо еще по Кисловодску знал, что горы нравятся ему куда больше, чем море. Да и купаться врачи теперь Андропову не разрешали, считая, что физическая нагрузка слишком велика.
А часа через два Юрий Владимирович позвонил сам:
— Искал меня?
— Да, хотел проинформировать о делах.
— А я в «Дубраву» перебрался на пару дней. Хорошо здесь, и погода просто замечательная.
Почувствовал я по тону, что и настроение у него прекрасное, давно такого не было. Видимо, горный воздух, тамошняя природа подействовали благоприятно. И никак не мог я подумать, что такого настроения у него уже никогда больше не будет.
Через два-три дня стало известно, что со здоровьем Юрия Владимировича стало совсем плохо. Что там произошло, как он простудился — все эти медицинские детали описаны у Чазова. Сначала Андропова перевезли на крымскую дачу, потом срочно на самолете в Москву, прямо в ЦКБ. И начался мучительнейший, сложнейший во всех отношениях этап…
Прежде всего чисто по-человечески было жаль Юрия Владимировича. Страдал он ужасно. Мы с ним перезванивались по телефону, а когда пускали врачи, ездил в больницу. Практически все перебывали у него. Одни реже, другие чаще, одни — чтобы поддержать, другие — чтобы еще раз проверить, в каком он состоянии. Так прошли октябрь, ноябрь. К страданиям, связанным с болезнью, прибавлялось у Андропова и другое: он стал ощущать общее изменение атмосферы в верхах, какую-то возню и интриги.
В связи с болезнью генсека заседания Политбюро и Секретариата вел Черненко. Лишь изредка он поручал мне вести Секретариат. По-моему, Тихонов предпринял попытку взять на себя председательствование на Политбюро, но это не прошло. Прежде всего из-за Юрия Владимировича, который, хотя и находился в тяжелом состоянии, ясности ума не потерял.
Как-то, еще в дни пребывания Андропова в Крыму, он сказал мне в телефонном разговоре, чтобы я обязательно выступил в качестве заключающего прения на Пленуме ЦК, который намечался на ноябрь.
— Надо ли? — спросил я, зная, сколь ревниво относятся к такого рода вещам коллеги по Политбюро.
— Надо, — настаивал Андропов. — Давай, готовься, и именно как заключающий обсуждение. Вернусь, обсудим.
Я стал обдумывать выступление, анализировать политические и практические итоги прошедших девяти месяцев. Как раз в этот момент из отпуска вернулся Тихонов. Узнав о том, что я намерен выступить на Пленуме, он тут же позвонил Андропову и заявил, что, поскольку слово предоставят Горбачеву, обязан выступить и он.
— Что я ему мог ответить? — рассказывал по телефону Юрий Владимирович. — Сказал: хочешь выступать, на здоровье. Готовься и выступай.
— Так, может быть, он и будет заключать? А мне не выступать? — спросил я, не желая идти на обострение.
— Нет, тебе обязательно надо выступить.
Во всей этой возне вокруг предстоящего Пленума появился какой-то нехороший оттенок — чуть ли не дележа, власти. И разговоры, которые шли по этому поводу в Политбюро, вызывали неприятный осадок — будто хоронили человека заживо. Помощники Андропова Лаптев, Вольский, Шарапов, Владимиров, чье восприятие, безусловно, было еще более обостренным, давали ему соответствующую информацию, может быть, даже более «густую», чем на самом деле. Все это и привело к взрыву со стороны Андропова.
В один из дней декабря, едва я переступил порог своего кабинета, вбежал Рыжков:
— Только что позвонил Юрий Владимирович. Он в ужасном состоянии. Спрашивает: «Так вы на Политбюро приняли решение о замене Генерального секретаря?» Я ему: «Да вы что, Юрий Владимирович, об этом и речи никакой не было!» Но он не успокаивается.
Я немедленно созвонился с врачами, договорился, что на следующий день они пропустят меня к Андропову.
Когда я вошел в палату, он сидел в кресле и попытался как-то улыбнуться. Мы поздоровались, обнялись. Происшедшая с последней встречи перемена была разительной. Передо мной был совершенно другой человек. Осунувшееся, отечное лицо серовато-воскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их, да и сидел, видимо, с большим трудом. Мне стоило огромных усилий не прятать глаза и хоть как-то скрыть испытанное потрясение. Это была моя последняя встреча с Юрием Владимировичем.
Помощники посещали Андропова почти ежедневно. Чаще всего, по-моему, бывали Лаптев и Вольский. Перед самым Пленумом он принял Лигачева, которого должны были избирать секретарем ЦК. Видимо, помощникам принадлежала идея подготовить выступление Андропова и текст его зачитать на Пленуме. Так и сделали.
История этого текста, по существу, стала мне известна лишь спустя годы, после публикации воспоминаний Вольского. До этого только ходили смутные слухи. А суть такова: в конце выступления содержался тезис о том, что в связи со своей тяжелой болезнью, исходя из государственных интересов и стремясь обеспечить бесперебойность руководства партией и страной, Генеральный секретарь предлагает поручить ведение Политбюро Горбачеву.