Муос: Чистилище - Захар Петров

Вера шла уже по колено в жиже. Теперь она видела, что в этой кроваво-красной муле кое-где по верху плавали человеческие кости и черепа, поломанные детские игрушки и порванная одежда, босыми ногами она наступала на что-то противно хрустящее и лопающееся под тяжестью её тела. Идущий шёл, не касаясь всего этого, как будто парил над этой жижей. Впереди был конец туннеля с дверью. Идущий, не оборачиваясь, открыл дверь и вошёл внутрь, даже не обернувшись. Пока Вера подходила к двери, проём всё уменьшался, и теперь это был небольшой лаз. Из последних сил Вера протиснулась в этот лаз и оказалась в какой-то норе. Она ползла вперёд, задыхаясь от тесноты и давящей темноты. Нора становилась всё уже, и Вера чувствовала, что дальше ей не проползти…

11

Несколько раз Веру приподымало над норой, она оказывалась в каком-то маленьком помещении с незнакомым запахом, где на неё обрушивалась страшная боль, отчего её снова бросало внутрь норы. И было одинаково плохо — и в этой тесной норе, и в этой комнатке, наполненной болью. Хорошо было только там, где Свет, откуда её зачем-то увёл Идущий-По-Муосу.

Когда её в очередной раз вынесло из норы, и нестерпимая боль обрушилась на неё с новой силой, она услышала чей-то стон и хрип. В этот раз возврата во тьму не случилось, невидимый палач болевыми крюками удерживал её в этой комнате. Вера возвращалась в реальность, начинала пытаться мыслить. Она уже понимала, что стоны и хрип — это звуки, издаваемые ею самой. А боль идёт из её груди. Сильная боль, может быть, самая сильная в её жизни, но она только в груди, и она её чувствует, а значит, она жива. Она попыталась пошевелиться, отчего безжалостные крюки сильнее рванули ей грудь, вырвав ещё более сильный стон, а ноги и руки едва шевельнулись. И она почувствовала, что накрыта одеялом. В мерцающей полумгле появилось до боли знакомое смуглое улыбающееся лицо:

— Хэллоу! Привет! Пока не двигайся и ничего не говори! Если меня слышишь — просто моргни глазами.

Вера моргнула. Очень знакомый акцент. Хоть мысли в голове ворочались медленно, расплывчатые образы, наконец, еле-еле сфокусировались, и она даже вспомнила имя смуглянки — Джессика.

— Хорошо! Ты меня слышь — а значит, всё быть о’кей. Может быть, ты чего-то не помнишь или энимо не понимаешь — это не есть важно. Ты была ранена, но твои солдаты вынесли тебя. Двое сольджэ — близнецы. Теперь ты есть в госпиталь Центра. Был долгий оперейшен, сложный оперейшен, но ты крепкий вумен. Дохтэ Вась-Вась сэй, что ты «ви-ка-ряб-ка-лась» — очень смешное слово.

Джессика радовалась и волновалась одновременно, отчего говорила быстро, с сильным акцентом и с большой примесью английских слов. Вера почти не понимала, что та говорит, и не хотела понимать, и слушать её тоже не хотела. Она закрыла глаза. Джессика правильно истолковала реакцию Веры и уже почти без акцента сказала:

— Отдыхай. Если болит очень, моргни два раза, и я вколю тебе опий. Но если можешь терпеть, то моргни один раз и терпи.

Вера была бы не против, чтобы Джессика вколола ей наркотик по своей инициативе. Но раз та спросила с явным неодобрением положительного ответа, Вера моргнула один раз.

Вера поправлялась быстро. Через полторы недели она уже могла сидеть на кровати. Она находилась в офицерской палате — маленькой сырой обшарпанной комнатушке с единственной кроватью. Палату регулярно мыла санитарка, но едкий запах лекарств, смешанный с запахом мочи и гниения человеческих тел, навечно въелся в шершавый бетон пола и стен.

За всё время Вера видела в палате только троих людей. Молчаливая санитарка Аля, осужденная за какое-то преступление к работам на Поверхности, наказание которой было в порядке помилования заменено на исправработы в Госпитале. Сколько Але удавалось поспать в сутки, можно было только предполагать, потому что и ночью, и днём с периодичностью чуть ли не раз в полчаса Вера слышала крики медсестёр и врачей: «Аля! Тут убери!», «Аля, в седьмой мужик обосрался!», «Аля, ты до сих пор не постирала?!». Возраст Али определить было трудно — она постоянно ходила ссутулившись, шаркая ногами и пошатываясь, скорее всего от недосыпа и нервного истощения. Глаза у неё были красные, а лицо — болезненно жёлтым. Руки постоянно тряслись. Раз Вера слышала, как на коридоре Аля уронила ведро с грязной водой, за что на неё набросилась медсестра или врач. В унисон глухим ударам слышалось: «Ах ты, сука нерасторопная! Ах ты дрянь! На Поверхность, на Поверхность тебя, стерву, надо!».

Реже Али, но гораздо на большее время, к ней заходила Джессика. Джессика была на последнем курсе и теперь большую часть времени проводила в Госпитале. И здесь мулатка была совсем другой — в ней не было той загнанности и тёмной тоски, из-за которой Вера в Университете её почти не замечала. Наоборот, девушка производила впечатление совершенно уверенного в своих силах человека.

Третьим, самым редким посетителем Веры был Вась-Вась. Вообще-то, Вась-Вась был главным врачом хирургического блока, и в незапамятные времена формально звался Василием и имел отчество Васильевич. Но ещё во времена его студенческой молодости однокашники заметно урезали эти звучные имя-отчество до тандемного слогосочетания, которое настолько прилипло к доктору, что даже он сам себя называл не иначе, как Вась-Вась.

Джессика Вась-Вася чуть ли не боготворила. Это было видно и по тому, как она с ним общается и по тому, с каким восхищением рассказывает о нём Вере. Но Вере доктор не нравился, что-то в нём было неприязненное. Он никогда не смотрел ей в глаза и старался побыстрее закончить осмотр или перевязку и уйти. На пятый или шестой день, когда Вера могла уже более-менее говорить, она сказала доктору:

— Это вы меня спасли? Я должна вас поблагодарить.

Вась-Вась почему-то смутился, засуетился и пробормотал про себя:

— Меня — нет. Это её — Джессику.

Веру очень озадачили слова доктора, и ещё через несколько дней она прямо спросила Джессику, что значат его слова.

Джессика, нимало не смутившись, сообщила Вере:

— Понимаешь, подруга. Когда-то давно на врачей учились пять-шесть лет, а потом ещё год практиковались. Конечно, у нас на это времени нет. Курс обучения врача вместе с интернатурой длится всего два с половиной года. И то — это самый длинный курс обучения, длиннее даже, чем у администраторов. Первый год мы просто учимся, на второй — разбираем трупы, на третий — практикуемся по-настоящему, на… э-э-э… на полутрупах. На тех, кого нельзя или почти нельзя спасти. Ты была моим выпускным экзаменом, и делала я почти всё сама — под надзором Вась-Вася, конечно. Если бы ты умерла, мы бы тебя вскрыли и определили, что именно было сделано не так, изучили бы мои ошибки, и это — тоже хорошая практика. Но ты не умерла, вернее, только чуть-чуть умерла! Вась-Вась преувеличивает мою заслугу. Причин здесь, я думаю много. Во-первых, твой организм очень сильный. Во-вторых, тебе повезло с товарищами. Твои солдаты-близнецы, знали, что надо делать, чтобы сохранить жизнь раненому. И ещё у них был порошок, который дала им их мама, которая в их поселении одновременно кто-то вроде доктора-шамана. Они поделились со мной этим порошком — я с химиками его пока изучаю, но уже понятно, что это какая-та смесь сушеных грибов, трав с Поверхности и чего-то ещё, действующая, как антибиотик, обезболивающее и стимулятор, задействующий все резервы организма. Эту смесь они сыпанули тебе в рану — можно говорить, что и она тебя спасла. Но всё же, подруга, при таком ранении ты просто должна была умереть. И ты умерла на операции на минуту или больше. Мы уже отходили от стола, а потом твое сердце забилось. Я думаю, Бог не хотел тебя забирать, надо было, чтобы ты побыла ещё здесь.

Посещения в Госпитале не практиковались вообще: это могло принести в Госпиталь болезни, зазря травмировало пациентов, да и вообще это было, по мнению врачей, ни к чему. Лишь изредка делались исключения с личного разрешения главврача Госпиталя. И Саха с Пахой смогли вырвать это разрешение — в обмен на рецепт того порошка, которым они спасали Веру. Приближение своих солдат Вера услышала ещё до их появления в палате. Идя по коридору, они, как всегда, ругались друг с другом. Потом в дверном проёме появились две белобрысые головы со свёрнутыми в разные стороны носами, растянувшимися до ушей ртами и ликующим возгласом в один голос:

— Цётка Вера!

Вера для виду поморщилась, но на самом деле она была очень рада видеть близнецов. После гибели Зозона, Паука и Фойера они стали для неё самыми близкими людьми в Урочище и почти самыми близкими во всём мире. Она знакома была с ними всего несколько месяцев, а казалось, что знает их с рождения, как младших братьев. Они же к ней относились чуть ли не как ко второй маме. Так и нависли над её кроватью, заняв собою почти всю палату. Стоят, молчат и улыбаются. Вера, превозмогая боль, села на кровать, взяла обоих братьев за руки и потянула их к себе: