80 лет одиночества - Игорь Кон

Внутри страны «дружба народов» также была проблематичной. Декларативная любовь и уважение к другим народам покоились на молчаливой предпосылке, что «они» ничем существенным не отличаются от «нас». Советские люди искренне сочувствовали абстрактным американским неграм, но стоило появиться конкретным черным студентам, как в СССР появились ростки расизма. Степень этнокультурного своеобразия и несовпадения интересов разных народов недооценивали. В стране существовала негласная, но вполне реальная этнонациональная иерархия, с которой были связаны определенные права и привилегии: русский народ в роли «старшего брата», «титульные нации», именем которых назывались республики, «коренные» и «некоренные» народы, национальные и иные меньшинства и, наконец, нежелательные и подозрительные «перемещенные народы», вроде чеченцев и крымских татар. Важную роль в культурной и кадровой политике играл антисемитизм.

До крушения советской власти формы и степени проявления ксенофобии строго дозировались и контролировались властью. В конце 1980-х она вышла из-под контроля и приняла опасный для граждан и деструктивный для государства характер, тем не менее ее продолжали замалчивать и преуменьшать. Распад советской империи, а затем возрождение имперского сознания сопровождаются ростом национализма и ксенофобии, лозунгами «Россия для русских», причем ответственность за все прошлые, настоящие и будущие неудачи России возлагается на иноземцев, иноверцев и инородцев.

Это проявляется и в обыденном сознании:

У нас в подъезде безобразий тьма:Разбили лампочки, и месяц нету света.На стенах мат, а в лифте вонь одна.Америка ответит нам за это!

Наивная по форме, а на деле тщательно отрежиссированная негативная идентификация ярко проявляется в названиях прокремлевских молодежных движений: «Идущие вместе» (куда и зачем идущие – не важно, главное, что против тех, кто шагает отдельно), «Наши» (против чужих), «Местные» (против пришлых). Между тем интернационализация повседневной жизни размывает социально-психологические границы «нашизма».

Яснее всего это видно на примере спорта. Все футбольные команды мирового класса интернациональны по своему составу, что побуждает болеющих за «свою» национальную команду фанатов принимать также играющих в ее составе разноцветных «чужаков». Получается, что макросоциальный национализм дополняется микросоциальным интернационализмом: болеем за национальную команду, кто бы в ней ни играл!

Россиянам это непривычно. Раньше уехавший (равно – сбежавший) из страны спортсмен автоматически становился врагом народа. А сегодня мы болеем за Машу Шарапову, не интересуясь тем, какому государству она платит налоги и где раскручивает свой бизнес. Никого не волнует постоянное местожительство Марата Сафина. И уж на что плохой человек Роман Абрамович, который русские деньги вложил в английский футбол, но даже принадлежащая ему команда «Челси» в каком-то смысле становится «нашей», и мы готовы за нее болеть. Пожалуй, воронежские фашисты, убивающие латиноамериканских студентов, пощадили бы бразильского футболиста, забивающего голы за «нашу» команду. Хотя кто знает? Все равно он «черный», а его зарплата сильно превышает среднероссийскую…

Тридцать семь лет назад, когда я писал свою статью «Диалектика развития наций», ничего этого не было. Однако многие ее положения и теперь не устарели. Недаром я включил ее сокращенную версию в оба сборника своих избранных статей. Опираясь на конкретные западноевропейские и иные данные, я показал, что хотя национальные движения могут выступать под разными лозунгами – языковыми, религиозными, культурными или социально-экономическими, серьезное политическое значение они приобретают лишь тогда, когда эти признаки определенным образом переплетаются друг с другом. Поэтому надо изучать не отдельные символы, а всю динамичную систему этнической стратификации.

Сегодня российские власти пытаются перевести этнонациональные проблемы в разряд конфессиональных, акцентируя равенство возможностей не столько народов, сколько «традиционных религий», а точнее – возглавляемых политически лояльным духовенством церквей. Каждый может иметь свою синагогу (мечеть), лишь бы раввины (муллы) были сами знаете откуда. Этот путь дает сиюминутные тактические выгоды, но исторически является тупиковым.

Во-первых, этнонациональные проблемы не обязательно формулируются в религиозных символах. У башкир они могут быть иными, чем у татар, а русское население Латвии жалуется не на недостаток православных церквей, а на языковую дискриминацию.

Во-вторых, всякая религия неизбежно порождает ереси, которые, если церковь является государственной, тут же перерастают в политическую оппозицию. Мы уже видим эту тенденцию.

В-третьих, отождествление нравственности и духовности с религиозностью, которое предельно четко сформулировал бывший Генеральный прокурор В. Устинов, абсолютно не соответствует духу современной культуры и потенциально вовлекает государство в чуждые ему церковные распри.

Сращивание церкви и государства опасно для обеих сторон. Вспомним мудрый советский анекдот:

– Как сделать, чтобы искусство расцвело, а религия захирела?

– Нет ничего проще: отделите искусство от государства и сделайте церковь государственной!

Вхождение церкви во власть может оказаться гораздо более эффективным средством подрыва религии, чем советский государственный атеизм, который подтачивала изнутри его официальность. Обязательное преподавание «православной культуры» неизбежно усилит национально-религиозную рознь. В некоторых местах отождествление этнической принадлежности с религиозной повлечет за собой преследование детей, которые откажутся от этого предмета: раз он неправославный, значит он нерусский, то есть чужой, плохой. А плохое, казенное преподавание этого предмета – даже в дореволюционной школе, когда религиозность была значительно сильнее, он не пользовался особой популярностью, – сделает его объектом насмешек. В общем, деньги церковь получит, зато религия пострадает. Политруки в рясах – не самый удачный проект для XXI века. Россия все-таки не Иран.

Социология личности

Разве жизнь отдельного человека не столь же ценна, как и жизнь целого поколения? Ведь каждый отдельный человек – целый мир, рождающийся и умирающий вместе с ним, под каждым могильным камнем – история целого мира.

Моим центральным научным проектом много лет была теория личности. Этот интерес имел как личные, так и социальные истоки. Уже в ранней юности я понял, точнее – чувствовал, что создан из вещества, которое не растворяется ни в какой среде. Это избавляет от заботы о сохранении своей идентичности, но затрудняет психологическое слияние с другими, растворение в «Мы». Отсюда – теоретический интерес к проблеме «Я», личности или идентичности. В советское время, когда всюду (во всяком случае – на словах) царствовал сплошной коллективизм, это было, мягко говоря, немодно, но именно поэтому – социально значимо.