Начало пути - Алан Силлитоу

Покуда я с грустью думал о мамаше Уильяма, я вспомнил и про свою мать, написал ей, что жив-здоров, и дал адрес. И вот в дверь сунули письмо с ноттингемским штемпелем: к моему удивлению, мать писала, как беспокоилась обо мне, и как стосковалась, и как меня любит - слова «любовь» я, по-моему, сроду от нее не слыхал. Еще она писала, что месяц назад умерла бабушка. Бабушка, писала она, оставила мне запертую шкатулку, что в ней, никто не знает, но скорей всего там семейные фотографии, которых никто не видел уже много лет. Так что хорошо бы мне как-нибудь приехать и взять их, ну, а если я занят, спеху нет, она эту шкатулку для меня сохранит, когда бы я ни приехал.

Весь день я шатался по городу и всякий раз, как заходил куда-нибудь выпить кофе или перекусить, опять перечитывал это письмо. Меня тронуло, что мать тосковала обо мне, и любопытно было, что же там такое в бабушкиной шкатулке, а потому назавтра я сел в поезд на вокзале Сент-Панкрас и покатил на север, в Ноттингем.

Часть VI

Я развалился в купе первого класса и листал газеты и журналы, но скоро они мне надоели, и я пошел в вагон-ресторан обедать. Было уже поздно, и свободное место оказалось только за столиком, где напротив сидели еще двое. Мне хотелось посидеть одному со своими мыслями, неохота было даже передавать соль или пепельницу. Рука мужчины лежала на столе, и его девушка коснулась ее, потом положила на нее свою ладонь. Поезд мчался, а я глядел на окно и не мог оторвать глаз от бусинок дождя - они ударялись о стекло, разбивались на множество мелких капель и стекали вниз. Потом я услышал свое имя, с трудом оторвал взгляд от окна, и оказалось, красивая влюбленная парочка передо мной не кто-нибудь, а Джилберт Блэскин и моя старая знакомая Джун. Я онемел от удивления, а рот Джилберта, и без того не маленький, растянулся в приветливой улыбке.

- Решили отдохнуть от большого города? Я через силу улыбнулся в ответ.

- Куда это вас обоих несет?

Я не видал Джун с тех пор, как мы не поладили в такси, и у меня все еще был на нее зуб.

- Мы с Джун вместе приехали в Лондон в моей машине,- объяснил я Блэскину.- А теперь вот вы вместе катите на север. У меня прямо голова идет кругом.

- Мир тесен,- сказал Джилберт.- Это всем известно. Но теперь она возвращается на север со мной, правда, дорогая?

- Я бросила работу в клубе,- сказала мне Джун.- Мы с Джилбертом знаем друг друга не первый месяц и решили поселиться вместе. Забавляемся старой как мир игрой в мужа и жену.

Они уже выпяли коньяку, а теперь нам подали суп, горячий, как кипяток. Блэскин выпил за ее здоровье.

- Возможно, мы даже поженимся. Мы об этом еще не говорили, но похоже, к этому идет. Я уже, слава богу, развелся.

Мне невыносимо было глядеть, как их переполняет счастье.

- А что случилось с Пирл Харби? Он поморщился, но я ждал ответа.

- Она меня бросила.

- Иначе говоря, это вы ее вышвырнули.

- Она меня бросила, дружище.

Нам принесли второе, и я спросил Джун, как поживает Моггерхэнгер, да только мой вопрос ей не понравился.

Ты такая же дрянь, как твоя машина. Пропади ты пропадом!

- Рад бы, да не получается.

- Ты хочешь сказать, пока не получается.

Потом она улыбнулась, не могла она долго злиться - слишком была счастлива.

- Моггерхэнгер пришел в клуб и вызвал Кении Дьюкса. И сказал - Кенни вроде хотел сбежать с его дочкой Полли, а она, скажу я тебе, довольно-таки распутная сучка. Моггерхэнгер сказал, чтоб

Кении не смел больше ей звонить. Кении жутко заволновался, стал все отрицать - в общем, слово за слово, Клод ему наподдал, и Кенни вышвырнули из клуба.

Я засмеялся: видно, всему виной был мой случайный телефонный звонок, но я ничего не сказал Джун, а вслух подивился моггер-хэнгерову дурному характеру и неразумной подозрительности. Джун просто по-бабьи завидует Полли, подумал я. Ну, а с Кенни Дьюксом мы квиты - я вспомнил, как я по его милости лишился места шофера.

Обед закончился вполне по-дружески, ведь все мы здорово набрались. По дороге в купе Джилберт упал, и я наступил на его шляпу. Он рассвирепел, но я посоветовал ему вести себя потише, стоит ли собачиться, я ж не нарочно.

- Не вздумай к нему цепляться,- накинулась на меня Джун,- не то я выцарапаю тебе глаза.- Потом подняла шляпу и нахлобучила Джилберту на его непристойно голую башку.- Пойдем, дорогой.

Ссора не помешала нам усесться в одном купе. Я спросил, пишет ли он новую книгу.

- Постараюсь, чтоб не писал,- сказала Джун.- У нас хватает времени только на то, чтобы жить, правда, миленький?

- Почти,- ответил он, встал, взялся за край багажной полки и начал подтягиваться на руках.- В настоящее время я пишу монументальный труд, не роман, под названием «История резни». Мой издатель полагает, что в теперешнее мирное время на такую книгу будет спрос.- Он задохнулся от подтягиваний и сел между нами.- Живя с моей дорогой Джун, я соберу отличный материал. Мне всегда не везло с женщинами, и я не знал с ними счастья, потому что ни одна не осмеливалась со мной воевать. А Джун мне как раз под пару. Вчера вечером в ресторане она швырнула авокадо, расплескала масло и все вокруг роскошно заляпала.

- Он под столом пинал меня ногами.

- Хотел посмотреть, что ты станешь делать,- с улыбкой сказал Джилберт.- Раньше, когда я так делал, мои дамы только смотрели на меня с упреком.

- В другой раз я весь стол опрокину,- пообещала Джун.

- Великолепно! - воскликнул он.- А я сверну тебе шею, черт возьми.

Здорово он переменился, просто любо смотреть. А Пирл, сдается мне, угодила в сумасшедший дом. В Ноттингеме я сошел, а счастливая парочка покатила дальше целоваться и миловаться в свое удовольствие.

Накануне я послал матери телеграмму, так что она пораньше отпросилась с работы, и я застал ее уже дома. С вокзала я ехал на такси и чуть не вывихнул шею - все старался издали разглядеть скалу, на которой стоит замок,- я погружался в воспоминания и радовался им и в любую минуту мог без печали из них вынырнуть. Враки все это - будто назад пути нет, домой возврата нет, ведь по правде-то я никогда и не верил, будто всерьез отсюда уезжаю.

Мать прибирала у меня в комнате.

- Я только на один день,- сказал я,- завтра надо быть на службе.

Потом она прошла в кухню, зажгла газ, а я стоял тут же и смотрел.

- А что у тебя за служба?

- Разъезжаю…- сказал я и прибавил свои обычные объяснения.

Она еще раньше накрутила волосы на бигуди и обмотала голову платком, чтоб их не было видно. - Ты нашел хорошую службу.

- Заработок подходящий.

- А нравится тебе твоя работа?

- Работа нетрудная.

Мать рассмеялась, и мы плюхнулись в кресла друг против друга.

- Ты всегда искал работу не бей лежачего. Я протянул ей сигареты.

- Ну, а твоя работа как?

- По-прежнему тяну лямку. Зато сыта и держу хвост морковкой. Есть хочешь?

- Нет.

Она заварила чай, разлила, положила сахару, плеснула молока, помешала ложечкой и подвинула ко мне.

- Жалко, я не был на бабушкиных похоронах,- сказал я.- Но

я не знал.

- Мы пробовали тебя разыскать. Я даже в полицию ходила - они не могли помочь.

У меня душа ушла в пятки.

- Больше я пропадать не буду.

- Хорошо бы, а то вдруг со мной что случится. Обузой тебе я, надо думать, не стану, я ведь выхожу замуж. Мы с Альбертом думаем пожениться месяца через три.

- С Альбертом?

- Увидишь его нынче вечером, если пойдешь со мной в город. Бабушкина шкатулка хранилась наверху, мать дала мне конверт с ключом. Шкатулка была заполнена не доверху. В ней лежали старые арендные книжки - бабушка берегла их всю свою жизнь,- и все страховые полисы, срок которым давно истек, и, кроме того, метрики, семейная библия - оказывается, в начале и в конце на чистых листах бабушкиной рукой и другими до нее вписаны были даты рождения и смерти нескольких поколений нашей семьи. Были в шкатулке и рекомендации от людей, на которых бабушка работала с двенадцати лет,- пачки никчемных, ветхих бумажек, какие всегда скапливаются у старозаветных полуграмотных людей. В комнате было сыро и холодно, и я разодрал несколько арендных книжек, сунул их в камин, сложил кучкой и чиркнул зажигалкой - получился славный костер. Тут же оказались какие-то газеты полувековой давности, я отложил их в сторонку - потом прочитаю, любопытно, чего ради она их хранила. Потом показалась пачка старинных фотографий, среди них несколько дагерротипов - все члены нашей семьи, которые дали деру из Ирландии.

Я сравнил даты на обороте с записями в библии, и одна фотография особенно меня заинтересовала - это был первый Каллен, он прибыл из графства Мейо во времена знаменитого голода и привез с собой жену и шестерых сыновей. На фотографии он был очень похож на меня, какой я выхожу на карточках. Меня прямо жуть взяла. Полли Моггерхэнгер как-то щелкнула меня в Женеве, и на том снимке я вышел такой же застенчивый и скованный, как он. Человек, снятый в тысяча восемьсот сороковом году, был в хорошем костюме, из жилетного кармашка петлей свешивалась часовая цепочка. Он был повыше среднего роста, лет под тридцать, в старомодном котелке. А вот губы у него мои, такие же тонкие, и прямой нос, и так же расправлены плечи и голова эдак гордо вздернута, будто ничего хорошего он не ждет. И меня вдруг прямо ударило - да ведь он уже восемьдесят лет как помер, и, может, еще через сто лет кто-то будет так же глядеть на мое фото и такие же у него будут мысли. Когда глядишь на фотографии, которые сохранились у какой-нибудь старухи, время теряет всякий смысл, будто оно вовсе и не двигается. Я попробовал представить себе жизнь этого малого в Англии той поры - да не получилось. Вместе со своими сыновьями он работал на железных дорогах Кембриджшира, и, наверно, они неплохо зарабатывали. На фотографии он отлично одет.