Торжество смерти - Габриэле д'Аннунцио

— Не бойся! Видишь, скала так близка, что, кажется, стоит протянуть руку — и уже дотронешься до нее. Ты не должна думать о дне; плыви спокойно рядом со мной. На скале ты передохнешь. Мы посидим там и будем собирать водоросли. Хочешь? Не бойся же!

Он с трудом сдерживал волнение. Она все не решалась — отчасти от страха, отчасти от каприза.

— А вдруг я ослабею прежде, чем доплыву до цели?

— Я поддержу тебя.

— А если твоих сил не хватит?

— Хватит. Разве ты не видишь, как близко до скалы. Она улыбнулась. Несколько капель воды упало с ее мокрых рук на губы.

— Какая горечь! — сказала она с гримасой.

И, победив последнее отвращение, она вдруг решилась.

— Отправимся. Я готова.

Ее сердце билось не так сильно, как сердце Джиорджио. Море было совершенно спокойно, и вначале плавание пошло прекрасно. Но при неопытности Ипполита вскоре стала торопиться и запыхалась. Первое неверное движение заставило ее захлебнуться; она испугалась, закричала, заволновалась и опять захлебнулась.

— Помоги, Джиорджио, помоги!

Он инстинктивно бросился к ней; она судорожно ухватилась за него. Он был не в состоянии выдержать ее тяжесть и увидел перед собой конец.

— Не держи меня так! — закричал он. — Не держи меня! Оставь мне одну руку свободной!

Грубый жизненный инстинкт придал ему сил. Делая над собой огромные усилия, он проплыл со своим грузом короткое расстояние, отделявшее его от скалы, и в изнеможении уцепился за нее.

— Ухватись за скалу! — сказал он Ипполите, не будучи в силах поднять ее.

Увидя себя спасенной, она нашла силы, чтобы взобраться на скалу, но, усевшись на ней, вся мокрая и запыхавшаяся, она сейчас же разрыдалась.

Она плакала громко, как ребенок, но ее слезы не только не трогали, но даже сердили Джиорджио. Он никогда еще не видел ее плачущей со вспухшими и красными глазами и искривленными губами. Она казалась ему некрасивой и напоминала ребенка. Он чувствовал к ней злое, неприязненное чувство, в глубине которого крылось сожаление о сделанном усилии, спасшем ее. Он представлял себе ее утонувшей, исчезнувшей в море, представлял себе свои собственные ощущения при виде ее гибнущего в воде тела, свое выражение горя на глазах у людей, свою фигуру перед трупом Ипполиты, выброшенным волнами на берег.

Видя, что Джиорджио не утешает ее и предоставляет себе, Ипполита перестала плакать и повернулась к нему.

— Как я вернусь теперь на берег? — спросила она.

— Ты сделаешь вторую попытку? — сказал он с легкой иронией.

— Нет, нет, никогда.

— Ну, так как же быть?

— Я останусь здесь.

— Хорошо. Прощай!

Он сделал вид, что собирается броситься в море.

— Прощай. Я буду кричать. Кто-нибудь приедет освободить меня.

Она уже начинала смеяться, несмотря на то, что глаза ее были полны слез.

— Что у тебя на руке? — спросила она.

— Следы твоих ногтей.

Он показал ей кровавые ранки.

— Тебе больно?

Она осторожно дотронулась до них. Ей было жаль Джиорджио.

— А все-таки ты виноват, — сказала она. — Ты заставлял меня непременно рискнуть. Я не хотела…

— Может быть, ты сделал это нарочно, чтобы освободиться от меня? — продолжала она, улыбаясь, но сейчас же вздрогнула всем телом и добавила:

— О, какая ужасная смерть! Какая горькая вода!

Она наклонила голову, чувствуя, что теплая, как кровь, вода вытекает из ее уха.

Горячая скала была темна и морщиниста, как спина животного; в недрах ее кишела деятельная жизнь. Под тихой поверхностью воды виднелись мягко колыхавшиеся зеленые водоросли, похожие на распущенные волосы. Эта одинокая глыба, получавшая небесную теплоту и делившаяся ею со своим населением счастливых созданий, дышала какой-то своеобразной прелестью.

Под впечатлением этой прелести Джиорджио вытянулся на скале. На несколько минут он весь отдался приятному чувству; от его мокрой кожи поднимались испарения. Призраки давнишних ощущений замелькали в его памяти. Он вспоминал чистое купанье прежних времен, продолжительное неподвижное лежание на песке, более горячем и мягком, чем женское тело. «О, уединение, свобода, любовь без близости, любовь к мертвым или недоступным женщинам!» Присутствие Ипполиты не позволяло ему отдаться полному забвению, постоянно напоминая ему их физическую связь, спазматический, бесплодный и печальный акт, ставший теперь единственным проявлением их любви.

— О чем ты думаешь? — спросила Ипполита, дотрагиваясь до него. — Хочешь остаться здесь?

Он приподнялся и ответил:

— Отправимся.

Жизнь неприятельницы находилась еще в его власти; он мог еще погубить ее. Он огляделся быстрым взглядом. Полнейшая тишина царила на холме и на берегу. Рыбак Туркино с сыновьями молча следил за своими сетями.

— Отправимся, — повторил он, улыбаясь. — Не бойся.

— Нет, нет, ни за что.

— Тогда останемся здесь.

— Нет. Крикни рыбакам.

— Но они будут смеяться над нами.

— Хорошо, так я позову их сама.

— Но если ты не будешь бояться и не ухватишься за меня, как этот раз, то у меня хватит сил помочь тебе доплыть до берега.

— Нет, нет, я хочу ехать в лодке.

Она говорила таким решительным тоном, что Джиорджио уступил ей и, выпрямившись на скале и приставив руки ко рту, закричал одному из сыновей Туркино.

— Даниеле, Даниеле!

Услыхав многократный зов, один из рыбаков оставил ворот, перебежал через мостик, спустился со скал и побежал вдоль берега.

— Даниеле, приезжай за нами!

Тот услышал, вернулся назад и направился к треугольным тростниковым плотам, валявшимся на берегу. Он стащил один из них в воду, вскочил в него и, отталкиваясь от дна длинным шестом, поплыл к Внешней Скале.

8

На следующее утро (это было воскресенье) Джиорджио сидел под дубом, а старый Кола рассказывал ему, что в Токко Казауриа новый Мессия был на днях схвачен жандармами и препровожден в тюрьму в Сан-Валентино вместе с несколькими последователями.

— Господь Бог наш Иисус Христос тоже терпел от ненависти фарисеев, — говорил одноглазый старик, покачивая головой. — Только пришел он в деревню, чтобы принести мир и изобилие. И вот его уже посадили в тюрьму!

— О, не огорчайся, отец! — воскликнула Кандия. — Мессия выйдет из тюрьмы, когда захочет, и мы еще увидим его у нас в деревне. Подожди!

Она стояла, прислонившись к косяку двери и неся без малейшего труда тяжесть своей беременности; ее большие серые глаза глядели необычайно ясно.

Вдруг на площадке появилась запыхавшаяся семидесятилетняя Альбаадора, мать двадцати двух детей, и объявила, указывая на берег вблизи левого мыса: