Комедианты - Юзеф Крашевский

Немало удивило его, что в продолжение нескольких часов барон только раз, и то весьма равнодушно, заглянул к дочери, скорее с почтением, чем с родительскою нежностью; он шепнул ей что-то, она ответила, не подняв даже головы, и он вышел на цыпочках. Целый вечер компаньонка баронессы ухаживала за нею, устраивала в комнате, подавала ужин, а баронесса сидела у столика, облокотясь, неподвижная и печальная. Она взяла какую-то книжку и читала не потому, чтобы это занимало ее, а, очевидно, для того только, чтобы отогнать от себя докучливую тоску. Сильван вгляделся в ее хорошенькое личико, на которое падал свет двух свечей, зажженных на столике. Оно было чудно, полно выражения, но носило на себе не по летам глубокую печать опытности; оно было холодно, печально, спокойно: хоть бы улыбка, хоть бы живое слово, хоть бы малейший признак какого-нибудь чувства! Баронесса сидела как труп, и это как-то странно противоречило девственности ее хорошенького личика. Может быть, она оплакивала мать, потому что была одета в черное; может быть, тосковала по кому-нибудь, потому что часто удерживала в себе вздохи; может быть, отец вез ее против желания? Но барон, несмотря на некоторую горделивость, не походил на тирана, он перед дочерью был нижайшим слугою, был так покорен, внимателен, он, казалось, не смел ей противоречить ни в чем. Сильван, несмотря на свою неопытность и незнание людей, увидел, почувствовал, догадался, что и в сердце девушки, и в груди отца есть какая-то тайна; это его даже несколько охладило, потому что, как скоро есть тайна, в ней должно скрываться что-нибудь дурное. Так привык рассуждать Сильван.

Увлеченный, однако же, обстановкою загадочного семейства, Сильван, для которого деньги стояли выше всего, скоро решил, что тайна эта — не что иное, как печаль и тяжелое страдание.

Уже за Люблином, на ночлеге в лесу, в пустынной корчме, Сильван пригласил барона на чай и закуску, намереваясь кое-что выпытать у него, и с этой целью хотел даже немножко подпоить его и приказал подать хересу, коньяку и бутылку доброго бургонского. Барон не отказался сначала от водки, потом принялся и за вино; ел, пил, смеялся, подливал сам себе, в чай наливал рому, пристрастился к Clos Vougeot; но от всего этого стал только добрее и веселее. Сильван, увертываясь от лишних рюмок, все-таки подкутил немножко, а барон встал из-за стола, словно выпил два стакана воды. Не только не проболтался барон, но еще стал выспрашивать Сильвана; тот, однако ж, тертый калач, с кажущеюся откровенностью врал, как трезвый, с большею только смелостью, об имении отца, о знатности родных и т. п. Когда молодой графчик, в свою очередь, вздумал было потянуть на исповедь барона, барон с первых же вопросов так заупрямился, что не было возможности добиться от него ни полслова, кроме остроумных шуточек и анекдотцев.

Лежа на лавках, которые Оциесский уложил подушками, зевали наши путешественники, когда Сильван как бы неохотно предложил карты. Барон принял предложение с большим удовольствием. А как в дорожном багаже Сильвана, кроме вин и водки, сигар и тому подобных запасов, было всегда несколько талий note 20 карт на всякий случай, то их тотчас же и принесли. Герои наши уселись за экарте, по дукату, по предложению барона, который дороже играть не хотел. Сильвану было и это очень дорого; но как же отказаться, разыгрывая роль такого большого барина?

Барон показал себя человеком порядочно образованным; играл как ангел (выражение Сильвана), спокойно, хладнокровно и, главное, счастливо, проигрывая, не ворчал, но улыбался, выигрывал равнодушно, а игрок был отличный и необыкновенно внимательный.

В конце концов — Сильван проиграл несколько дукатов, и на этом как-то и кончилось; на мелочь пришлось сыграть в штосе, и это барон выполнил искусно, гладко и самым приличным образом. Когда нужно было разойтись, Оциесский подал следуемые деньги, и игроки расстались в самых лучших отношениях.

Сильван немного поморщился, сосчитав, что стоит ему этот вечер и как мало принес он пользы; но утешал себя мыслью, что, по крайней мере, сблизился несколько с бароном. В следующие затем дни они видались постоянно. Барон не имел уже надобности расспрашивать графа, он знал все, что можно знать; граф же не пытался ни подпаивать, ни расспрашивать, убедясь, что это не приведет ни к чему.

Несколько раз Сильвану удалось видеть прекрасную баронессу и даже завязать некоторого рода знакомство: но та, казалось, не обращала на него внимания, только однажды уставила она на него свой черный, огненный взгляд и больше не смотрела. Но и этот один взгляд наполнил холодную душу Сильвана беспокойством и незнакомым чувством, страстью, о какой он до сих пор не имел малейшего понятия! Может быть, самое равнодушие баронессы воспламенило его, но он уже не мог избавиться от черных очей, сияющих огнем, сыплющих тысячу искр, которые, казалось, глядели на него днем и ночью из-за солнца, из туч, из темноты ночной, из каждого лица, со всех сторон. Сильван смеялся сам над собою и беспрестанно попадался в глупостях, непростительных такому, как он, человеку. Баронесса, однако же, как бы не любопытствовала смотреть уже на графа, она не подарила ему ни улыбки, ни слова, ни летучего взгляда. Сильван сердился, досадовал: все это нисколько не помогало; клялся, что больше не взглянет на нее, и через минуту прокрадывался в сени, чтобы еще раз увидеть ее, когда она садится в экипаж. Словом, хоть бедный Сильван и не признавался в этом самому себе, но он платил долг молодости. Он был влюблен самым отчаянным образом; в нем затронуты были две чувствительные струнки: самолюбие и любовь, которой он ни к кому не чувствовал.

Он на своем веку видел много женщин, за многими, не теряя времени, пробовал волочиться, начиная от пожилой вдовушки, немилосердно разрумяненной, которая первая внушила ему высокое мнение о собственных его достоинствах, до горничных матери, из которых несколько пали жертвами его увлечения. Он воображал, что был влюблен в Франю Курдеш; но это была барская прихоть, любовь по расчету, а теперь он чувствовал что-то совершенно иное.

Он мечтал, врал самому себе, становился ребенком, объяснял Сильвану, что Сильван пускается в ненужную историю и может зайти далеко; наконец, доказывал уже потихоньку, что любовь — чувство непобедимое, что человек от нее может с ума сойти и решиться на всякие жертвы. С другой стороны, баронесса, несмотря на недостаточность сведений о ее родных и прошедшем, представлялась ему партиею очень приличною. Чего он не знал еще, то очень ловко досочинял.

Таким образом, следуя за семейством барона, Сильван наконец доехал до Варшавы, и, так как ему не хотелось потерять их совершенно из виду, он постарался остановиться в одной и той же гостинице. Барон положился на выбор почтальона, который отрекомендовал Английскую гостиницу, а Сильван объяснил себе, что остановиться здесь приличнее всего. Семейство барона заняло большое помещение в первом этаже; Сильван меньшее, для холостого, несколько повыше. Здесь он, однако же, не мог остаться, потому что приехал в столицу надолго, надо было искать квартиру, и через три дня, благодаря услужливости посредника израильского племени, квартира была найдена на Новом Свете. Это была квартира меблированная, в первом этаже, на улицу, состоящая из пяти комнат, удобная и красивая, с конюшнями, кухней, погребами и всем, что только понадобилось Сильвану. Когда пришлось перебираться, граф из вежливости пошел проститься с бароном. Хотя помещение у барона было великолепно и обширно, но он принял Сильвана в маленькой каморке, около входа, убранной совершенно не по-барски. Граф удивился, найдя этого столь приличного господина в каморке без украшений и без удобств, где помещались скромная кровать, столик со старым кожаным несессером и маленький чемоданчик.

Барон принял его с некоторым замешательством, отговариваясь, что не успел еще устроиться, и пригласил его в гостиную. Здесь они застали баронессу прохаживающеюся по комнате скорыми шагами, с опущенной головой. Была ли она в лучшем расположении духа, обрадовалась ли знакомому лицу или по другим каким-нибудь причинам, но она взглянула на Сильвана ласково, поздоровалась с ним и первая заговорила с ним своим звучным голоском, спрашивая, куда он перебирается из гостиницы, так как барон, вводя гостя, объяснил, что он пришел проститься.

— Я нашел себе квартиру на Новом Свете, — сказал Сильван, — отличное помещение; и вам, если вы захотите пробыть здесь подольше, советовал бы также перебраться из гостиницы.

— Почему? — спросила Эвелина рассеянно.

— Потому, — сказал Сильван, садясь и давая себе слово продолжить разговор, — что гостиница как pied a terre note 21, на минуту превосходна, но à la longue note 22 невыносима и даже, для людей comme il faut note 23, не прилична.

Барон ничего не ответил, посмотрел только на дочь, а Эвелина пожала равнодушно плечами.