Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение - Янка Брыль

металлической лестнице на самый верх заводской трубы и уселся там на краешке, как сейчас на платформе, свесив ноги. Но сердиться на него было трудно: только глянь на заячью мордочку под пилоткой — и все…

— Du, Lump! Du bist immer klein wenig dummer Kerl![95] — уже смеялись «историки». И стали закуривать, достав трубки.

А он уже водил живыми глазками и раздумывал, что бы еще такое… Да недолго.

— Окс! — крикнул он испуганно и вскочил на ноги.

Все встрепенулись по привычке, а потом на звонкий мальчишеский хохот Веника тоже ответили смехом.

3

Обедали друзья в «кантине» рядом с заводом.

Сперва, правда, здоровенная усатая фрау Ирмгард, владелица этой «кантины» — не то пивной, не то столовки — не хотела брать у Алеся карточки: «Полно́ и так, не справляемся», — но помог ему, по просьбе Мозолька, мастер Нидинг. Слово старого холостяка, как всегда скупое и почти по-семейному ворчливое, подействовало на дородную вдовицу, и сразу же нашлось место для еще одного «энтляссена». Фрау Ирмгард даже улыбнулась Алесю из-под своих черных вспотевших усиков так, будто вся эта сделка ей чрезвычайно выгодна.

Кроме обеденных карточек, нужны были, понятно, и деньги.

Когда в полдень прогудел гудок, Мишка Веник подошел к Руневичу и, скрывая за бойкостью смущение, шепнул:

— Один суп.

— А второго ты уже не ешь?

— Ну, хрен с тобой, давай и второе.

— Кто же тебя на этот раз?

— Неважно.

— А, понятно, — сказал Алесь, вдруг вспомнив распластанное тело на полу дежурки.

— Понял, так чего ж ты…

К Алесю опять вернулось на миг утреннее тяжелое настроение — жалость, гадливость и злость. Но к этим чувствам сейчас присоединилось другое: Веник, кажется, впервые предстал перед ним не просто забавным фигляром, а взрослым мужчиной, который чувствует и думает как человек, серьезно.

— Пошли, — сказал он Мишке даже с некоторым облегчением. А по пути вспомнил свой зарок — не потакать беспутникам, учить их суровостью. В данном случае это почему-то не подходило. И он как бы шутя сказал:

— Бати с ремнем нет на тебя. Чтоб зажал голову промеж колен и всыпал добрый перебор…

— Ну, ну, легче на поворотах! А на тебя матери нет. Моя говорила: «Не дай и не лай…»

И вот они сидят все трое за столиком. Народу много. Неуклюжая дурнушка Гретхен, по-солдатски грубоватая на язык служанка, почти бегом носится то с кухни, то на кухню, с полным подносом, с пустым. Могучая хозяйка стоит за буфетом, отпуская пиво, минеральную воду, и сама то и дело, словно в безнадежном отчаянии, с воздыханием, обливаясь потом, прикладывается к высокой кружке с солнечным баварским helles Bier[96]. Минеральной воды хватает всегда, а с пивом часто бывают перебои, и появление его — уже праздник. Потому и народу полно. Ради «праздника» и «гостя» Алесь с Андреем взяли три кружки и прихлебывают его, холодное, терпкое, поджидая, пока Гретхен дойдет наконец до них.

— Подохнуть можно, — говорит их голодный гость. Он даже фыркает на пиво заячьей губкой, как лошадь от гнуса, мотая головой. — В городе гефангену, понятно, лучше. Отстоял, отшагал свои десять часов — и вы, швабы, хоть накройтесь. А в деревне зато накормят, если попадешь к подходящему бауэру. Вай-вай! — Мишка схватился обеими руками за голову, и на лице его отразился непритворный ужас — Хлопчики! Как меня раз накормили!!

Предчувствуя забаву, Алесь и Мозолек засмеялись. А Веник уже вошел в роль, понес, сопровождая рассказ непередаваемо, до колик, потешной мимикой и жестами. Неважно, что и приврет. Даже как раз и важно, дорого!..

— Пригнали меня раз к такой вот, как наша Ирмгард, толстущей фраве. Еще толще была, куда там, — эту Нидинг один обнимает, а ту мы и втроем не обняли б! Все люди жуют одной стороной, вот так, — он сжал и развел кулачок возле правой щели, — а она, брат, жевала двумя сторонами зараз. — Кулаки его заходили, как клещи, по обе стороны худых, небритых щек. — Садится она вот так, поодаль от стола, чтоб не отсовываться потом, когда накачается, как бочка. Пол-ломтя в рот, пожует, потом поднатужится, глаза полезли на лоб, завертелись, стали на место — шлеп одна порция в требух. И опять откусит — х-хап!.. Через полчаса пуп упирается в стол. Последний глоток кофе забулькает в глотке, что вода в бутылке, в самом горлышке. Вздохнет моя фрава и начинает вставать. Вот так вот — ровненько да пряменько, чтоб не пролить, что надо донести. «Wie heißt du?»[97] — «Мишка». — «Садись, Мышка…» Ну, думаю, я тебе сейчас покажу, как может есть гефанген. Сел я от стола вот так, — он отодвинулся чуть не на метр. — Примерился, как жевать на две стороны сразу… Чего тебе?!

— Я говорю — осторожно! — услышали они солдатский голос Гретхен, запах горячей еды и девичьего пота. — Три магерсуп[98] и три картофельбомбе[99].

— Oh, Himmelkreuz! Приперлась и кончить не дала! — совершенно искренне, в творческом запале, сердился Веник, пока она ставила на стол тарелки, озабоченно пересчитывая их, словно боясь сбиться.

— Не дури ты мне задницы, — также озабоченно, только по обязанности, ответила Гретхен и добавила, несмотря на все эти заботы: — Тебя, кляйн вениг, осел в галопе обронил[100]. Я пошла.

Как будто все поняв, Веник с серьезным видом, не обращая внимания на смех товарищей, взялся за ложку. О прерванном рассказе так и не вспомнил. Без хлеба тянул жиденький, принципиально постный суп, забавно пошевеливая заячьей губкой.

— Тебе бы капусты или моркови, — сказал Алесь.

Занятый весьма серьезным делом, картежник не мог все же не огрызнуться:

— А тебе я в пятницу куплю пудика три овса.

В ожидании гудка они медленно шли по заводскому двору, лениво переговариваясь, — и немцы и пленные, разморенные высоким июньским солнцем.

Стройная фройляйн, брюнетка, направлялась к ним навстречу. Не в проходную пошла, а остановилась в толпе и, весело поздоровавшись, обратилась к Нидингу:

— Герр инженер просил четырех человек. Всего на полчаса.

Угрюмый холостяк ожил под лучами искусительной молодости, зашепелявил, заулыбался галантно, смешно задвигал длинным подбородком:

— Да выбирайте, милая, сама. Я думаю, с вами каждый пойдет…

И фройляйн стала выбирать. Да, впрочем, и не выбирала, а ткнула пальцем в Алеся, первого с края:

— Вы, пожалуйста.

Рядом с ним, как всегда, стоял Мозолек.

— Вы тоже. И вы. Ну, и вы, пожалуйста. И хватит. Два больших и два маленьких. — Она необидно рассмеялась. — Прошу за мной.

Фройляйн была красивая. От нее веяло простой, близкой силой — здоровьем и ловкостью. И, боже мой, сколько нежности излучают, как волнуют и низко открытая шея, и