Нищий, вор - Ирвин Шоу

— Все хотят от меня чего-то такого, чего я не могу дать, — сказал Уэсли. — Я не знаю, где я. Ищи меня завтра в столе находок.

— Прошу тебя, Уэсли. Не говори так.

— Ты как-то сказала, что крадешь частицу моей души… Я слушаю, как ты стучишь по ночам на машинке, и говорю себе: «Вот уходит еще одна частица».

— Ну, пожалуйста, милый… — Она еще крепче прижала его голову к себе, чтобы он больше ничего не смог сказать. — Ты меня убиваешь такими словами.

— Все только и делают, что меня стыдят. Через что я прошел сегодня… А теперь ты… Я не оправдал твоих надежд… Я это знаю, но…

— Ш-ш-ш, маленький мой.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Она притянула его к себе. И вдруг неожиданно засмеялась.

— Сколько же времени тебе понадобилось, чтобы об этом сказать! — Она опустилась перед ним на колени и нежно его поцеловала. — Скажи еще раз.

— Я тебя люблю.

— У тебя ужасный вид.

— Я и чувствую себя ужасно. Я второй раз в жизни напился. Прости, пожалуйста, меня сейчас вырвет. — Он с трудом встал и, нетвердо держась на ногах, двинулся в туалет. Его вырвало, однако легче ему не стало. Он медленно разделся, долго чистил зубы, а затем принял холодный душ. Вытираясь, он почувствовал себя немного лучше, хотя голова поворачивалась с трудом, а в желудке было такое ощущение, будто он наглотался гвоздей. Уэсли надел халат, который купила ему Элис, и с мокрой головой направился обратно в гостиную, держась рукой за стену.

Гостиная была пуста, и на кушетке все еще не было постелено.

— Я здесь, — раздался из спальни голос Элис. — Сегодня тебе не придется спать на кушетке.

Он побрел в спальню. Там горела лишь одна маленькая лампочка и царил полумрак, но Элис, лежавшая под одеялом на широкой кровати, все так же колыхалась и покрывалась рябью.

— Иди сюда, под одеяло.

Не снимая халата, он стал ложиться.

— Сними эту противную тряпку.

— Выключи свет. — Одна только мысль, что Элис Ларкин, эта застенчивая девушка, увидит его голым, привела его в трепет.

Она засмеялась и потушила свет.

8

Из записной книжки Билли Эббота (1971):

«Она все еще здесь.

Однако пока не подает и виду, что знает меня. Насколько я мог заметить, она и ее торговец замороженными продуктами из Дюссельдорфа ни с кем не разговаривают, я ни разу не видел их в чьем-либо обществе. На вечеринках мы до сих пор не встречались. Он каждый день играет в гольф. В отеле она зарегистрировалась как «сеньорита Моника Хитцман», то есть совсем не под своей фамилией. Когда мы случайно встречаемся, независимо от того, одна ли она или со своим другом, мы проходим мимо как чужие, но меня обдает таким леденящим холодом, словно я проплываю мимо айсберга.

Время от времени — иногда одна, иногда со своим другом — она появляется возле теннисных кортов и останавливается посмотреть игру.

С каждым днем я играю все хуже.

К тому же возникло еще одно осложнение. За мной ухлестывает, если так можно выразиться, одна молоденькая испанка по имени Кармен (неужели не удастся отделаться от знакомой мелодии?). Она ожесточенно и неутомимо играет в теннис; родом из Барселоны, где отец ее, как мне стало известно, занимал высокий пост во франкистском правительстве. Иногда он ее сопровождает — прямой седовласый джентльмен с жестким лицом.

Ей двадцать лет, у нее опасные темные глаза, светлые волосы и движения как у тигрицы — и на корте, и вне его: такое впечатление, что она решила не уступать героине оперы. В одиночной игре она совсем загоняла меня. После игры и вообще при всяком удобном случае она приглашает меня выпить и поверяет свои тайны, которые я вовсе не желаю знать. Она училась в Англии и хорошо говорит по-английски — правда, с сильным акцентом. При ней я играю свою дурацкую роль — изображаю спортсмена, но она, по ее словам, видит меня насквозь; боюсь, так оно и есть. Она рассказала мне, что ее отец, хоть он и каталонец, сражался на стороне Франко и придерживается тех же взглядов, что и полководцы Фердинанда и Изабеллы, изгнавшие из Испании мавров и евреев. Она обожает своего отца, однако часто приводит его в бешенство, разговаривая с ним по-каталански. По ее словам, она будет счастлива только тогда, когда над Барселоной взовьется флаг Каталонии и поэты «ее родины» начнут писать на этом языке. Они с Моникой, которая также придает большое значение делению Европы по лингвистическому признаку, сразу нашли бы общий язык, хотя Кармен еще не заложила ни одной бомбы. Она распространяет какие-то листовки, что, вполне возможно, не разрешается законом. У нее чудесная гибкая фигурка, и я не знаю, сколько еще смогу выдерживать осаду, хотя и побаиваюсь ее отца, который смотрит на меня — что, впрочем, случается редко — холодно и подозрительно. Кармен говорит, что он относится с подозрением ко всем иностранцам, и к американцам особенно, но я не могу отделаться от чувства, что его антипатия вызвана соображениями не только шовинистического характера.

Кармен похожа на испанок, чьи фотографии часто появляются в испанских газетах, — они обычно стоят у barrera[32], а матадоры в их честь закалывают быков, и совсем не похожа на девушек, которые распространяют листовки в Америке.

И еще одно сходство с Моникой: из нее тоже никогда не выйдет хорошей жены».

Следующий день оказался для Билли Эббота скверным. Моника пришла со своим другом на корт и записалась на целую неделю занятий, ежедневно с 11 утра.

Билли дал ей первый урок. Она была безнадежна. Поговорить с ней ему не удалось, так как в течение всех сорока пяти минут ее друг сидел у корта и смотрел, как они играют. Она называла Билли «мистер Эббот», а он обращался к ней «сеньорита Хитцман». Подавая ей мячи, которые она большей частью пропускала, он думал, что надо бы ее отвести в сторону и спросить, что она затевает, — не могла же ее привести в Эль-Фаро чистая случайность.

Днем Билли чуть не проиграл Кармен. Она была в плохом настроении и играла с ожесточением.

После игры, когда они сидели в баре гостиницы, он спросил ее, что случилось.

— Вы читали утренние газеты?

— Нет.

— На первой странице помещена фотография, на которой ваш адмирал получает награду от Франко.

— Адмиралы на то и существуют, — пожав плечами, ответил он. — Откровенно говоря, я ничего не имею против какой-то медали, а вот то, что он со своими кораблями и наши военно-воздушные силы с их самолетами находятся здесь, мне совсем не нравится. Я долго служил в армии и сильно сомневаюсь, что в случае кризисной ситуации от них будет большая польза.

Кармен сверкнула глазами.

— А вы бы хотели, чтобы русские захватили Европу!

— Если бы у них было такое желание, они бы уже давно ее захватили. Наши войска в Европе вызывают у них раздражение, но их слишком мало, чтобы оказать сопротивление русским. В случае войны решающее значение будут иметь ракеты, а не наземные войска. Ими пожертвуют в первый же день. Я служил в этих войсках и не испытывал большого удовольствия.

— Я просто счастлива, — саркастически заметила Кармен, — что у меня есть собственный американский военный эксперт, который разъясняет мне истинное положение вещей.

— Это все делается для рекламы, — продолжал Билли. Зачем он с ней спорит? Возможно, просто потому, что последняя партия закончилась со счетом 8:6 в ее пользу? А возможно, ему надоело, что привлекательные молодые женщины учат его политике? — Создание баз по всему миру дает военным возможность немного встряхнуться и выжать из конгресса побольше денег, чтобы потом разъезжать в роскошных автомобилях и жить раз в пять лучше, чем дома. — И, скорее чтобы поддразнить ее, чем всерьез, он добавил: — Если бы мы сняли военную форму со всех американских солдат и отправили их домой заниматься чем-то полезным, все от этого только выиграли бы — в том числе и испанцы.

— Слабые и ленивые всегда находят оправдание своей слабости и лени, — сказала Кармен. — Слава богу, что не все американцы такие, как вы. — Ее собственные политические взгляды были достаточно сложны. Она ненавидела Франко, ненавидела коммунистов, а теперь, по-видимому, и его вместе с адмиралом-американцем. — В том, что адмирал находится здесь, ничего страшного нет, а вот то, что он, американец, позволяет Франко нацеплять себе на грудь медаль, — безнравственно. Одно дело — защищать какую-то страну, и совсем другое — поддерживать отвратительный режим. Будь я американкой, я бы немедленно обратилась с протестом в конгресс, в государственный департамент, к президенту, во все газеты. Вот, если хотите сделать что-то полезное, напишите хотя бы в «Геральд трибюн».

— А сколько, по-вашему, я здесь продержусь, если это письмо напечатают?

— Двадцать четыре часа. Все равно стоит.

— Человеку, между прочим, надо есть.

— Ну конечно, — сказала Кармен пренебрежительно, — для таких людей, как вы, главное — деньги.