На краю одиночества (СИ) - Демина Карина

Неправильные.

Вот только сейчас никто будто не замечает этой неправильности. И Анна позвала ветер. А тот принес душный запах могилы.

– Потом… когда дети родились, мне пришлось сделать выбор. Я не хотела… или вру, в тот момент мне уже было почти все равно. И я решила, что мальчик более ценен. Мужчины любят сыновей. Я еще надеялась вернуть тебя. Правда, уже не понимала, зачем.

Ветер кружил пылинки.

Играл.

Он создал корону из пыли над головой Его императорского Величества. И вторую, над княгиней, которой эта корона была весьма к лицу. Правда, сама княгиня будто бы посерела.

– С проклятьями вся сложность в том, что они меняют. И меня изменили. Так отец сказал. Я же… я помнила себя прошлую, но как будто… не знаю, со стороны. Я перестала испытывать чувства. Это потом выяснилось. Мама умерла. Я любила ее, но оказалось, что это не любовь, а память о любви, мне же новой было досадно, что эта смерть нарушила некоторые мои планы. Дети… та, прошлая я, разрывалась между страхом смерти и желанием защитить детей. Новая испытывала досаду от того, что оставшийся ребенок оказался весьма беспокоен. И нет, мне не хотелось быть рядом с ним. Целовать. Умиляться ему, как не было желания узнать, что стало с девочкой. Отец унес ее куда-то. Я не спрашивала, куда. Мне стало все равно. Я даже не боялась, что Медведица узнает про Олега. Или про то, что я осталась жива. Что она найдет способ завершить дело.

Корона давила.

Анна ощущала ее тяжесть издали, хотя ветер и держал пыль. Разве возможно подобное?

Выходит, что вполне возможно.

– Когда отец познакомил меня с сыном старого своего друга, я подумала, что вариант не так уж плох. Мезальянс, конечно, но Холмогоров был в меня влюблен. А главное, этой любви хватило, чтобы признать ребенка своим. Я бы и вовсе его отдала, но отец не позволил.

Над головой Анны корону тоже создали.

Лишь затем, чтобы развеять.

Ветер играл.

Разве можно играть в могиле? А теперь собственный дом представлялся Анне именно могилой, из которой, как она подозревала, выбраться будет непросто.

И пускай.

Она так долго собиралась умереть, что теперь совсем не испугалась.

– Мальчишку сочли бастардом Холмогорова, а меня дурой, которая согласилась его принять. Поговорили и забыли. От меня ждали появления других детей, но оказалось, что проклятье все же изменило не только мой характер. Забеременеть вновь мне не удалось. Я старалась. Я понимала, что правила сделки следует соблюдать, однако… так уж получилось.

Она стояла в полоборота, и теперь Анна видела, что пятно на лице княгини никуда не исчезло. Напротив, оно расползалось, изменяя цвет кожи, раскрашивая ее крохотными трещинами.

– Если бы ты знал, до чего муторно жить, когда в этой жизни тебе ничего не нужно. Я пыталась играть в любящую жену, но Холмогоров чувствовал фальшь. Я пробовала заняться воспитанием сына, но тот от меня сбегал. Он оказался слабым, на редкость бесталанным ребенком…

Анна стиснула пальцы Олега.

– …который только и умел, что играть. Верно, неплохо, но слушать эту музыку было невозможно. Мне было больно от нее! Отец полагал, что дело в изуродованной моей душе, но и он не мог предложить лекарства. Когда у Холмогорова появилась первая любовница, я вздохнула с облегчением. Мужчины весьма меня утомляли своим вниманием. Одно время я даже думала, что дело в супруге, в его неуемной страсти, но после убедилась, что другие ничуть не лучше. Эти бессмысленные разговоры, омерзительные поцелуи и совершенно нелепые телодвижения. Даже странно было думать, что когда-то они доставляли мне удовольствие.

Она пожала плечами и добавила:

– Скоро все закончится.

– Когда ты стала убивать?

– Когда проклятье вернулось. Оно было всегда. Я поняла это далеко не сразу. Мой отец сумел перевести его на… нее, – княгиня не соизволила повернуться, будто было ей неловко смотреть на Анну, но Анна знала, что дело не в неловкости, скорее в досаде. – И ей бы умереть и унести проклятье с собой, но она каким-то чудом выжила.

Анна кивнула, соглашаясь, что чудом.

И пусть выросло чудо это из обмана и чужой разрушенной жизни, но… и вправду впору поверить в промысел Господень.

– И жила. И тянула силы из нас. Из него вон. Может, если бы она ушла, Олег не стал бы таким разочарованием.

Олег лишь поежился.

– А я? Быть может, ко мне вернулась бы способность чувствовать? Если не любить, то хотя бы… не знаю… огорчаться? Радоваться? Знаешь, каково это, жить, не испытывая радости? Когда день похож на день, и что бы ни случилось, это не изменится? И нет, Олег, ту женщину, которую Холмогоров привел в наш дом, я не убивала. Зачем? Муж был счастлив. И… не знаю, я не завидовала, нет. Я потеряла и эту способность. Огорчаться? Бояться слухов? Отнюдь. Я всю жизнь будто бы играла какую-то странную роль, следовала правилам, которые в меня вбивали с детства. Но убивать… чего ради? Чтобы сохранить видимость семьи?

– Ольгу ты не любила, – очень тихо сказал Олег.

– Я никого не любила, дорогой. В том числе и тебя. Но между нелюбовью и ненавистью есть разница. Однако не спорю, я раздумывала над тем, чтобы избавиться от нее. Ничего личного, сугубо лишь практика. К сожалению, мой супруг после смерти своей пассии изрядно сдал, а у меня, как выяснилось, нет ни малейших способностей к управлению. Семейные предприятия отец завещал Олегу, но из него управляющий еще хуже, чем из меня. У Холмогорова же имелись капиталы, которые позволили бы мне вести привычную жизнь. Однако отец взял клятву, что я не причиню девочке вреда. По-моему, он сожалел, что спас меня. Но я не уверена. Как бы там ни было, Ольге ничто не угрожало. Убивать ради смерти…

– Не ее? – тихо спросили Его императорское Величество.

– Не ее…

Анна же увидела Глеба.

Сперва ей показалось, что стена дома, по которой расползались мелкие трещины, будто бы была эта стена не из камня сложенной, а стеклянной, вдруг изогнулась, истончилась рыбьим пузырем, чтобы вылепить из него человеческую фигуру.

– В какой-то момент мне стало хуже. Я проснулась и увидела кровь. И это было странно… пожалуй, настолько странно, что я впервые что-то ощутила. Удивление? Огорчение? Не знаю. Я забыла, что такое обычные эмоции. Но мне понравилось. Кровь пошла днем. И вечером. А у Олега случился очередной приступ.

Глеб выступил из стены, и та сомкнулась за его спиной, впрочем, оставшись полупрозрачной. Будто стекло изморозью задернули. И по ту сторону его Анна видела сад, но тоже неправильный.

Видела и не ощущала.

Будто кто-то выпил жизнь. И это ее, пожалуй, возмутило.

– Следующие несколько дней прошли… плохо. А потом я убила. Я почти не помню, как оказалась в том переулке. И точно не помню, почему вовсе ушла из дому. Зато помню этот городок, столь убогий, что мне было удивительно, как продолжает он свое существование…

Княгиня провела руками по окну.

И Анна увидела этот самый городок.

Низкие дома серого цвета. Двускатные крыши, латанные и перелатанные, будто шитые из лоскутов. Веревки. Белье на них. Песок и камень. Темные тесные улочки. Запах навоза, к которому примешивалась характерная сладковатая вонь.

Падаль.

Псы, сбившиеся в стаю. Они скалятся и рычат, но не смеют подойти, будто чувствуя, что добыча не по силам. Женщина… женщина лежит на куче мусора, ее руки раскинуты, а в глазах отражается грязное небо. В груди ее, отвратительной, растянутой груди, что вывалилась из распахнутого платья, торчит нож.

И на коже кровь видна.

Кровь сладкая.

И сладость эта приводит в сознание. Более того, эта сладость заставляет вдруг ощутить весь мир, включая собак, которые лишь ждут, чтобы Евгения ушла и позволила взять свою долю добычи. А женщина… она добыча.

По праву сильного…

– Она была шлюхой… обыкновенной шлюхой. В каждом городе найдется изрядно потаскух, готовых на все. Признаться, я слегка опасалась, что ее смерть приведет ко мне, я даже приготовила правдоподобную историю, но… никто не хватился шлюхи. А ее смерти хватило, чтобы я начала жить. И пусть та жизнь была слабой тенью прошлой, но вы себе не представляете, насколько… насколько это чудесно, вновь уметь злиться.