Робеспьер - Анатолий Левандовский

Очередь была за Неподкупным.

Неподкупный, казалось, выжидал. Он молча наблюдал за происходившим в Конвенте, в клубе и на улице. Колебался ли он? Во всяком случае, он не терял времени даром. Среди прочих дел Робеспьер был занят сбором материалов для обвинительного акта, мысль о котором зародилась давно, быть может, еще во время кампании клеветы в мае 1792 года. Мысль эта вызревала в период «Робеспьериады» и окончательно утвердилась в дни суда над королем. Выступления «бешеных» в феврале — начале марта отсрочили ее осуществление. Но теперь ничто не удерживало Робеспьера от того, чтобы провести ее в жизнь. Обвинительный акт, каждое положение которого взвешено, проверено и еще раз проверено, составлен. До сих пор Неподкупный в основном предупреждал. Теперь он будет обвинять. Слушайте!

Робеспьер выступил с трибуны Конвента 10 апреля. Свою длинную речь он начал следующими словами:

— Сильная партия ведет вместе с европейскими тиранами заговор с целью дать нам короля и аристократическую конституцию.

И далее оратор показал всю деятельность этой «сильной партии» от первых шагов Законодательного собрания до измены Дюмурье. Он вспомнил им все: и пресмыкательство перед троном в охоте за министерскими портфелями, и многократную травлю патриотов, и покровительство реакционным генералам, и недостойную игру во время суда над королем, и старинную дружбу с нынешними мятежниками. Он не забыл ни одного факта, не упустил ни одной важной подробности. Медленно и строго разматывалась цепь обвинений, ударяя своими металлическими звеньями по головам притихших депутатов.

Речь длилась добрых два часа подряд.

Монтаньяры с нетерпением ожидали резолютивной части выступления своего вождя.

Вывод как будто напрашивался сам собой: он должен совпасть с тем, чего требуют «бешеные». Но Максимилиан не ставит всех точек над «и». Он нарисовал потрясающую картину, он сгруппировал и восстановил в памяти присутствующих все факты недавнего прошлого, пусть же вывод сделают они сами. Он лишь намекнет, в каком направлении следует заострить этот вывод.

Потребовав в резкой форме наказания всех сообщников Дюмурье, оратор вдруг останавливается. Его взор становится насмешливым. С ироническим вниманием осматривает он из-под очков депутатов, притихших на нижних скамьях.

— Смею ли я назвать здесь таких заслуженных патриотов, как господа Верньо, Гюаде и другие?.. Я убежден в бесплодности моих усилий в этом отношении и во всем касающемся этих «славных» членов. Я полагаюсь на мудрость Конвента…

Конечно, о «мудрости Конвента» в эти дни можно было говорить лишь в ироническом смысле. При робком, нерешительном молчании «болота» Жиронда и Гора с остервенением набрасывались друг на друга.

— Мы умрем, но не одни! — кричат несколько голосов сразу. — За нашу смерть отомстят наши дети!

— Вы злодеи! — отвечает им Дантон голосом, напоминающим рычанье льва.

— Диктатура будет твоим последним преступлением! — в свою очередь, бросает Дантону жирондист Бирото. — Я умру республиканцем, а ты умрешь тираном!

Вот зловеще бормочет что-то Гюаде. Он сравнивает общественное мнение с кваканьем нескольких жаб.

— Молчи, поганая птица, — не выдерживает Марат.

На обвинения Робеспьера пытается отвечать Верньо. Но чем? Старыми, избитыми, давно изжившими себя и разоблаченными клеветами.

Луве, Гюаде, Лекуантр и другие орут, стараясь перекричать друг друга. В воздух поднимаются кулаки. Жирондист Дюперре выхватывает шпагу. Петион, сам респектабельный Петион, всегда спокойный и старающийся всех примирить, доходит чуть ли не до белой горячки. «Парень был в течение часа с четвертью в конвульсиях, — пишет, вспоминая об этом, Марат. — Подхожу к нему, а у него глаза блуждают, лицо мертвенно-бледно, у рта пена…»

Да, не «мудрость Конвента», а сила и мужество народа должны были решить исторический спор, вот уже больше года раздиравший страну. «Бешеные» были правы. Робеспьер, взирая со своего места на хаос, царивший в зале заседаний, не мог этого не понимать. И тем не менее он считал, что нужно подождать еще немного. Еще не обсуждались проекты новой конституции. Пусть жирондисты представят и защитят свой проект! Пусть народ увидит, что борьба, происходящая в Конвенте, это не только борьба страстей, но и борьба идей!..

Всю силу ответного удара жирондисты решили сосредоточить на Марате. Друга народа особенно ненавидели «государственные люди», которых он безжалостно обличал и выставлял на позор. Он был самым яростным из триумвиров, его больше других боялось покорное «болото». На нем сейчас и следует отыграться! Дантон хотел примирения — его можно оставить в резерве. Свалить Робеспьера — дело безнадежное, практика прошлого тому порукой; сейчас, сразу после обвинительного акта, об этом вообще нечего и думать. Другое дело — Марат! С ним, казалось, расправиться тем легче, что ни Дантон, ни Робеспьер не испытывали к нему личных симпатий. Как всегда, жирондисты не учли лишь того, кто был главной силой: простого народа, трудящихся столицы.

Удар был нанесен 12 апреля. В этот день Гюаде прочитал тенденциозно подобранные выдержки из письма Якобинского клуба в провинцию, подписанного Маратом. Письмо призывало к отозванию жирондистов из Конвента. Оратор процитировал фразу, в которой Конвент назывался местопребыванием… «продавшейся английскому двору интриги».

Буря негодования потрясла стены манежа. Жирондисты и депутаты «болота» с одинаковой яростью вопили:

— В тюрьму его!.. Издать декрет о привлечении его к суду!..

Несмотря на то, что Друг народа спокойно оправдался от всех обвинений, несмотря на то, что на следующий день его горячо защищали другие монтаньяры, заявлявшие, что все они готовы подписаться под пресловутым письмом, большинство Конвента послушно проштамповало декрет об аресте и предании суду ненавистного им глашатая правды.

Народные массы Парижа не дали арестовать Марата. Но декрет о его аресте усилил революционное возбуждение. Поднялась Коммуна, вспыхнули секции, загремели предместья. Простые люди не скрывали своих намерений.

В ответ на угрозы Марату 14 апреля тридцать пять секций потребовали очищения Конвента от руководителей жирондистской партии.

К петиции присоединился и мэр Парижа, якобинец Паш. Становилось ясно, что весь революционный Париж против жирондистов.

Суд над Маратом, состоявшийся 23 апреля, стал его апофеозом. Марат не защищался, а обвинял. Революционный трибунал оправдал Друга народа. Народ, занявший все подступы к зданию суда, подхватил на руки своего защитника, украсил его лавровым венком и осыпал цветами. Во главе стотысячной толпы, выражавшей свои чувства криками «Да здравствуют республика, свобода, Марат!», Друг народа был внесен в Конвент, где в это время шло обсуждение проекта конституции. Среди жирондистов началась паника. Многие из них поспешили оставить зал заседаний. Торжествующий Марат занял свое место. Он заявил, что по-прежнему со всей энергией, на какую только способен, будет защищать права народа. Так и это «мероприятие» жирондистов решительным образом обернулось против них. «В этот день, — говорил позднее Марат, — я набросил им веревку на шею…»