Ртуть и золото - Елена Леонидовна Ермолович

Яков вымыл руки и осторожно, бочком, приблизился к высочайшей своей пациентке, и начал осмотр, и мгновенно успокоился. Никто не умирал, и предлежание было удачное, и раскрытие – точно такое, как надо. Бог даст, все сможет разрешиться и без участия знаменитых чемберленовских щипцов.

– Давно схватки идут? – спросил Яков лейб-медика, и тот отвечал, с отрепетированным степенным достоинством:

– С двух пополудни, воды час назад излились.

Яков скрипнул зубами от этого «излились», но смолчал – Фишер и так был в этом деле не то что бы его другом.

– Что там? – спросил Левенвольд, обычным своим, не гофмаршальским голосом, он изо всех сил старался – не смотреть.

– Пока все хорошо, все идет как надо, – успокоил его Ван Геделе. – Герр Фишер все подготовил как следует, и, если будет господь к нам милосерден, к утру ее милость благополучно разрешится от бремени.

«Ее милость» за ширмой заорала дурниной, Левенвольд нервно передернулся, произнес непонятно:

– Suum cuique! – текуче обогнул полог и пропал за ним, тут же раздался из-за ширмы его командный гофмаршальский голос: – Брысь, чудовища! – и три старухи прыснули с той стороны, как тараканы.

– Анхен, Анхен, я здесь, с тобой, – услышал доктор из-за шелковой завесы уже немецкую, сладкую, нежнейшую речь – вот так же говорил Левенвольд когда-то: «Мой ужасный месье Эрик», с такой же неизбывной любовью. – Дай мне руку… Я буду с тобою, Анхен, пока все не кончится.

– Гасси… – голос ее сорван был криком, и все равно – то был гулкий, как колокол, очень низкий голос – для женщины. – Успел, приехал… Не уходи больше, Гасси, не бросай меня.

– Не брошу, Анхен, – в воркующей нежности послышалась горечь. – Твой Гасси здесь, рядом, никуда не уходит.

«Они не близнецы, конечно, но так похожи – особенно ночью», – подумал про себя Ван Геделе о братьях Левенвольде, но дальше продолжать не стал – некогда стало. Этот экзамен был у него самым сложным, на карте стояла не карьера – карьеру он давно проиграл, – уже целая жизнь, и не только его. Молодой акушер засучил рукава, оценил в очередной раз раскрытие и еще раз выдохнул прерывисто – как перед прыжком в пропасть.

– Не гони, Десэ, постой пока, – приказал Левенвольд.

Доктор Ван Геделе нес на руках ребенка, и гофмаршал позволил ему устроиться в карете первым. Младенец в пеленках и одеяле скрипуче пищал.

Левенвольд забрался в возок, вытащил из кармана табакерку, откинул крышку – столь знакомый белый табак! – серебряной ложечкой зачерпнул понюшку и дважды вдохнул. Он почему-то не стал чихать, откинулся на подушки, прикрыв глаза, и севшим голосом велел Десэ:

– Помчали! – возок покатился, и ребенок в руках у доктора удивленно замолчал.

– Для одной он был Вилли, для другой – Гасси, для третьего – никто и ничто, Рьен, – как во сне проговорил Левенвольд и тут же открыл глаза, подозрительно заблестевшие. – Откинь пеленку, покажи мне ее – на кого похожа?

Их новорожденный был – девочка, здоровая, чернявая и басовито-крикливая. Яков сдвинул чуть вбок кружевную белую пеленку, и Левенвольд уставился в темноте на младенца, близоруко прищурясь:

– О да, этот прекрасный римский нос…

Доктор перегнулся и сам посмотрел – младенческий нос был самый обычный, кнопкой. Впрочем, и у собственно Левенвольда нос был вовсе не римский, обычный остзейский, с горбинкой и с брезгливо защипнутыми ноздрями. Ван Геделе поднял на него недоуменные глаза и услышал – насмешливое:

– Ты что – тоже? Тоже думал, что то дело ушаковское – правда? Да за собственного ребенка я не дал бы и пуговицы… Она – не моя…

Яков накинул пеленку обратно – младенец спал, убаюканный дорожными кочками. Десэ на облучке запел вполголоса:

Le lendemain matin, deux cadavres sont arrives…

Наутро приплыли два трупа… (фр.)

– Столько жизней – за одну маленькую и никчемную, – глубокомысленно промолвил Левенвольд, которому белый табак все-таки, похоже, ударил в голову. – Все те люди, в «Бедности», и охранники, и несчастные старухи – солнце встает, а все они мертвы. Жив разве что бестия Фишер, но этот переживет – и потоп, и снятие пятой печати… А прочие, кого ты видел сегодня, – всё, все уже умерли. Черный папа Ушаков отлично знает свое дело. И ты умер, Яси Ван Геделе, и я говорю с твоим призраком, и дядя твой завтра узнает, что ты утонул в Москве-реке. В Польшу поедет месье Изоля, и мадам Изоля, и двое их детей, и две няньки… Ах да, гонорар для месье Изоля, как я забыл, – Левенвольд извлек из-за пазухи кошелек, похудевший за ночь ровно вдвое. – Вот твоя пятерка, Иаков Изоля. Увы, звучит не так хорошо, как Яси Ван Геделе… А то, что ты у меня купил – де Тремуй получит уже сегодня. Слово дворянина.

Возок встал на заднем дворе дома Левенвольда – Яков тотчас узнал лепившиеся друг на друге флигеля и пристройки. Напротив стоял уже готовый длинный дормез – карета для долгих путешествий, с печкой и лежачими, как колыбели, сиденьями.

– Перебирайтесь, вас уже ждут, – Левенвольд небрежно кивнул в сторону дормеза и прибавил, увидев растерянное лицо Якова: – Все твои вещи и деньги, все уже собрано и ждет тебя. Ничего не пропало, не бойся. Ступай же, Яси…

Десэ сошел с облучка и отворил ему дверь – Яков спустился на двор, прижимая ребенка к груди. Младенец вдохнул осенней прохлады и вдохновенно заорал. И из дормеза откликнулся – такой же детский писк, но куда слабее. Десэ подошел к дормезу и почтительно распахнул уже следующую дверь:

– Прошу вас, месье Изоля. Ваши новые абшиды, – и пастор мгновенным шулерским жестом переложил из своего рукава Якову в карман конверт с документами. – Le Roi est mort, vive le Roi!

Дитя в одеяле брыкало ногами и, кажется, не на шутку обдулось. А крик стоял… Яков поставил ногу на любезно опущенную для него ступеньку и заглянул в дормез – две няньки смотрели на него из недр оловянными глазами, как аллегория тупости и алкоголизма. И на длинном дормезном сиденье, в темной бархатной глубине, была и его волчица, качала плетеную дорожную люльку.

– Фу, как пахнет! Он у тебя обкакался – ты что, не чуешь? – возмущенно воскликнула Лупа и протянула руки – не к Якову, к свертку под его плащом. – Давай я перепеленаю.

– Вообще-то он девочка, – поправил Яков и вступил, склонив голову, в низкую и душную темноту дормеза.

За окном стеной стоял ледяной осенний дождь,