Земля воды - Свифт Грэм

Бог, он для простых, для отсталых людей во всяких Богом забытых местах.

«Мэри, чей это ребенок?»

«Я тебе уже сказала».

«Откуда он взялся?»

(Он по-прежнему укачивает ее, а на полу осколки фарфора, а стильные часы на каминной полке бьют половину пятого, а пес оплакивает разбитую челюсть, а ребенок надрывается и опаснейшим образом перекатывается на секретере.)

«Он велел мне…»

«Мэри!

«Ну ладно, ладно. Я взяла его в „Сейфуэйз“. Я взяла его в льюишэмском „Сейфуэйз“. [49]

36

О НИЧТО

Не извиняйся, Прайс. Хотя, наверное, нам лучше допить и уйти отсюда. Никакого от нее толку в конечном-то счете, от выпивки, как ты считаешь? Знаю, знаю, каково у тебя на душе. Н-да, карты снова легли на конец света – может, на сей раз не соврут. Но чувство знакомое. У саксонских отшельников было такое же чувство. И у тех, что строили пирамиды, чтобы доказать ошибочность этого чувства.

И у моего отца, в грязи под Ипром. И у моего деда, который пытался залить его самоубийственным пивом. И у Мэри… Это старое, старое чувство, что все на свете может в конечном счете оказаться приравненным к ничто.

37

LE JOUR DE GLOIRE [50]

На Пляс де ла Революсьон посвистывают гильотины. Свистят уже несколько месяцев, как и будут свистеть еще несколько месяцев. Кто в состоянии остановить сей свист? Кто сможет обуздать их неуемный аппетит? И кто способен утолить это чувство голода на лицах толпы, которая смотрит, облизывает губы, свистит и улюлюкает. Так точно, данный факт о Французской революции известен каждому школьнику. Что, главное дело, там были гильотины. И даже самый ленивый ученик, до которого, казалось бы, вовек не достучишься, начинает проявлять признаки интереса. Вот этот звук – ссс-висст – летящих книзу лезвий. И, да, конечно, старые беззубые карги действительно сидели и вязали у самого эшафота; и, да, конечно, есть несколько письменных свидетельств о трупах, которые извивались и дергались – вращали глазами, шевелили губами, кричали – уже после того, как голова была отделена от тела.

Ну, что, поглядим? Нет, не раз и не два, чтобы только составить себе представление, но снова и снова, из месяца в месяц? Поглядим, как растет урожай сваленных в корзины голов? Или, может быть, вам уже не по себе? Не возникает у вас ощущения, что из-за этого вот неудобства на донышке желудка, из-за иголочек в кончиках пальцев и некой мутной слабости в голове и в коленях История – да не пошла бы она по такому-то адресу? Это называется страхом, дети мои, а по-латыни – terror . Ощущение, что все на свете есть ничто и ничего не стоит. Вот вам и тема сегодняшнего урока.

Или, может, вы предпочитаете повернуться спиной и выйти вон? Может, бог с ними, с гильотинами, пусть себе работают без нас, и бог с ней, с Историей, пусть катится как умеет, и, может, вы, в конце концов, предпочитаете Истории – сказку?

Тогда позвольте рассказать вам (и, надеюсь, он не станет напоминать вам об этом страшном посвисте где-то там, за горизонтом).

38

О ВОСТОЧНОМ ВЕТРЕ

Он зарождается в Северном Ледовитом океане, к северу от Сибири. Он прокрадывается вдоль северной оконечности Уральских гор, отводит душу на Северо-Европейской и Финской равнинах, снова собирается над Балтикой, пытается свернуть шею Дании и (если он и порастерял по дороге часть пронизывающей своей остроты, волны Северного моря за милую душу отточат его опять) обрушивается на восточный берег Англии. И некоторые утверждают, что Уош, зияющая рана в становом хребте Британии, сформировался не по воле приливов, и речных течений, и прочих геологических причин, а что он – всего лишь первый укус, первый кусок, вырванный точенными об лед резцами Восточного Ветра из беззащитной линии берега.

Зимой 1937 года Восточный Ветер свирепствовал необычайно. И он принес с собой не только ледяное дыхание Арктики и наполовину замороженной Европы, он принес с собой еще и инфлюэнцу, которую кое-кто из знающих людей называл «азиатской» или «русской» инфлюэнцей, или, что уж вовсе не вяжется с подобной зимней напастью, «испанкой», но большинство, включавшее в себя и тех, немалых числом, несчастных, кто подхватил ее и помер, знало ее под простым и незамысловатым именем Флу.

Она уложила в постель нескольких учеников хоквеллской деревенской школы, и один из них, бедный маленький Роджер Пирс, так от нее и не оправится. Она одолела Уолтера Дейнджерфилда, хозяина местного магазина, и миссис Финч, держательницу «Волонтер-Инн». [51] Джек Парр тоже не прошел мимо, однако его несгибаемая жена в тандеме с ударными дозами горячего виски быстро вернули его в строй. Ее подхватили двое эптонских стариков, и обоих не стало через неделю. И еще один, в Уэншеме; и еще другой, в Садчерч. Поликлиническая больница в Гилдси оборудовала специальную палату; то же и Кесслинг-холл, хоть он и был предназначен для душевнобольных. Оба окрестных доктора – если не множить сверх меры список представителей сей многотрудной профессии, – Фрай из Эптона и Брайт из Ньюхайта, работали не покладая рук, не говоря уже о трудах и днях младшего медперсонала. И словно бы нарочно, в доказательство того, что врачебный промысел не делает человека неуязвимым, доктор Фрай, бедный, измученный непосильною громадой дел трудяга, которому давно уже следовало выйти на пенсию и уехать куда-нибудь в Борнмут или в Торквей, свалился с жесточайшим приступом и заполучил на всю оставшуюся жизнь хроническую форму какого-то легочного заболевания.

Хенри Крику повезло. И Дик Крик тоже этой заразы не подцепил (а если и подцепил, то попросту не обратил на нее внимания). Но вот вашего учителя истории уложили как-то в пятницу в постель, а встал он аж в следующую среду, и на все это время истории, которые мама столь неподражаемо рассказывала, чтобы утешить его и успокоить, утратили свое обычное действие. Ибо вместо того, чтобы исходить из маминых уст, неся с собой привычный целительный бальзам, они как будто заслоняли ее, заливали с головой, окутывали облаками зловещих миазмов, так что ему приходилось, в жару, прокладывать себе сквозь них дорогу к маме, которая становилась час от часу все менее и менее реальной, все больше и больше уходила в царство бреда. Но ничего не получалось, потому что те же самые истории завладевали частями его собственного тела и бесконечно подлыми одеялом-простыней-подушками; они перестукивались морзяночными шифрами сквозь его горячечные кровотоки и разыгрывали круглосуточные, без отдыха и срока вариации на собственные темы у него в голове, так что и ему-то самому то и дело угрожала опасность стать вымыслом, фикцией…

Покуда, в понедельник утром, он не проснулся и не увидел маму, реальную и осязаемую, не говоря уже о том, что на лице у нее сияла радостная улыбка, а в руках – она как раз присела на краешек кровати – был легкий завтрак, чтобы набраться сил; а в это время по ту сторону замерзшего окна (поскольку вместе с лихорадкой унялся вроде бы и злокозненный Восточный Ветер) на другой стороне комнаты, такого промерзшего, такого несчастного по сравнению с уютными теперь и заслуживающими всяческого доверия одеялами, сияло утреннее солнце, озаряя устойчивый и плоский мир, который тоже был насквозь настоящий, прозрачный и ясный. Вон, у черта на куличках, в Или, видна башня; а вот донесся отдаленный пых – гортанный сквозь морозный воздух – линнского, восемь сорок пять. И он едва в состоянии поверить, что подобная чушь, вроде историй, которые, по большому счету, и к реальности-то не имеют никакого отношения, могла настолько его одолеть, напугать, захватить…

Однако. Однако. Теперь очередь мамы улечься в постель. Побродяжка Флу перекинулась с него на нее. А этот самый ветер, после недели, или около того, стеклянно-льдистого затишья, оживает с удвоенной силой. Он гудит в каминных трубах; он стучит ставнями; он полирует сосульки на карнизах; он как косой сечет поверхность Лима и сбрасывает тонкие пласты воды на бетонный бечевник, где они и застывают жесткой коварной коркой; он мечет ледяные дротики в каждую трещину, в каждую щель дома. Но несмотря на это, несмотря на свирепый натиск холода, мама обливается потом и сбрасывает с себя одеяла, совсем как он неделю назад. И теперь, по справедливости, его очередь сидеть с ней, успокаивать и утешать. Но толку от этого не будет. Потому, что среди прочих горячечных видений крошки Тома было одно пророческое. Потому, что, хотя никто об этом пока не догадывается, его матери не судьба встать из этой постели. Потому, что, проще говоря, она умирает.