Свободный человек - Светлана Юрьевна Богданова

class="p1">Однажды я заговорил об этом с Буяном, ведь он и впрямь казался мне всесильным и всезнающим. Неожиданно для меня Буян заявил, что Печник вряд ли был моим отцом, а то, что он во всем помогал моей матери, когда она носила меня под сердцем, – так это нормальное мужское поведение, и если бы не Печник, то Буян бы и сам ее опекал. Не очень-то это приятно, добавил Буян, вынашивать ребенка, а потом и рожать, и выкармливать, – в наших условиях. Впрочем, если для меня это по какой-то причине важно, добавил Буян, то он покажет мне, где похоронен Печник:

я смогу туда наведываться всякий раз, когда мне не с кем будет поговорить. Я согласился, и в воскресенье, пока хозяева и управляющий были в церкви, Буян отвел меня в небольшой овраг, который разделял хозяйские поля. Во время проливных дождей там скапливалась влага и бывало слякотно. А в засушливое лето мне там очень нравилось, я любил туда спускаться и качаться на старой иве: дерево стелилось по земле, потом приподнималось и снова стелилось, его морщинистая шея казалась мне шеей дракона, оседлав которую я превращался в бесстрашного воина Громилу, который бросался на помощь к прекрасной Рогнеде, увидев, как коварные калебы опутали ее сетью и тянут в свою отвратительную нору.

В этом-то овраге, по словам Буяна, и был похоронен Печник. С несколькими другими работниками, умершими в тот же год.

Я посмотрел на растрескавшуюся от жары землю, на пучки овса, проклюнувшиеся сквозь трещины (кто-то случайно сюда кинул во время посадки несколько зерен), на жухлую прошлогоднюю траву, на надежную шею моего ивового дракона, и решил поскорее забыть о захоронении. В конце концов, человеческими костями здесь усыпано все, даже поля ими обильно удобрены, и если об этом постоянно думать, то можно сойти с ума.

Но все-таки я об этом не мог не думать. А еще я думал о том, что и в городе, там, откуда моя мать, в прекрасном каменном музее, украшенном разноцветными стеклами, резными колоннами и чугунными завитками, – даже в этом раю для глаз и души, пропахшем сладкими булочками и кофейной пенкой, – под каждым домом, под каждым булыжником мостовой лежат забытые покойники. Они не взывают к живущим, они не хотят, чтобы их похоронили, как полагается, на кладбище, под крестом, они не ждут, что их тайны будут разгаданы. Их души давно, точно счастливые и забывчивые птицы, покинули клетки и удалились в неведомые дали, оставив свои кости в уютных и прохладных объятиях матери-земли.

«Мне все равно, – пожал я плечами. – Пусть себе лежит тут. А если ему нужно лежать еще где-то, пусть переляжет. Если ему захочется лежать в нашем амбаре, милости прошу. Мне все равно». Буян внимательно посмотрел на меня и усмехнулся. «Знаешь, дружище. – Он меня всегда называл так, «дружище», и никогда – по имени. Мое имя никому из работников не нравилось, даже моей матери, но она всегда повторяла, что оно спасает меня от жестокости хозяев. – Я тебе завидую. Ты очень храбрый. Я вот не настолько храбр, чтобы не бояться мертвых».

«А чего их бояться, – возразил я. – Мертвые уже умерли. Это как будто они ушли по своим делам. Вот когда нас зовут хозяева, разве те, кто остался в амбаре, думают о нас?»

Буян прищурился. «Ну, твоя мать о тебе постоянно думает. Если с тобой что-то не то произойдет, она с ума сойдет», – заметил он.

«А почему со мной может что-то не то произойти? – удивился я. – Я же просто переводчик».

«Это хорошо, что ты веришь в то, что ты просто переводчик, – снова усмехнулся Буян. – Потому что те, кто верит, что они – рабы, останутся рабами на всю жизнь. И здесь я, дружище, снова тебе завидую. Потому что во мне есть эта рабская черта, я умею стелиться перед хозяевами, чтобы они оставили мне хотя бы небольшую часть меня».

«Ту часть, где хранится кино?» – спросил я.

«Дружище! Ну, конечно, ты угадал! – рассмеялся он. – Ту часть, где хранится кино – обязательно! А есть еще и другая часть, и она тоже не рабская, в той части хранятся мои воспоминания и мои надежды».

«А на что ты надеешься?» – мысль о надеждах была для меня нова. Мне казалось, что наша жизнь будет всегда течь так, как течет сейчас: в этом амбаре, с этими людьми, с постоянными походами к хозяевам и постоянной изнурительной работой на хозяйских угодьях.

«И снова ты прав, дружище, – вздохнул Буян. – Ничто не предвещает, что у нас есть хотя бы какая-то надежда. И мне остается надеяться лишь на красивый жест, на яркий уход, на искру, которую я выпущу, когда освобожусь от человеческого рабства».

«Что ты имеешь в виду, Буян? О каком освобождении ты говоришь?» – я, сам не знаю почему, испугался.

«Я имею в виду, когда я умру. Освобожусь от этой работы, от этой жизни, от этих хозяев. Потому что они мне вовсе не хозяева, и нет в этом мире хозяев ни для кого», – медленно проговорил Буян.

«А что за искра?» – не унимался я.

«Последние слова. Последняя песня. Люди часто хранят последние слова других людей в памяти или на бумаге. Или в кино. Знаешь, какие были последние слова одного из коварных калебов, их предводителя, злого Кремеля? Пронзенный копьем Громилы, задыхаясь и истекая кровью, Кремель прохрипел: „Ты от меня не избавишься!“ А знаешь, какие были последние слова бесстрашного воина Громилы? „Забудьте меня, живите долго и счастливо!“ Понимаешь ли ты, дружище, что Кремель никак не желал отпускать ни своих сторонников, ни своих врагов. Он полагал, что он – хозяин, а они все – его рабы, его имущество. Он жадно хватался за жизнь, но не потому, что жизнь была яркой, прекрасной, не потому, что она дарила ему удивительные подарки и учила его невероятным вещам. Нет! Он был жадный, злой, ненасытный в своей злости, он хотел править людьми, давить людей, загребать их своими ручищами и пугать их своими грубыми окриками. Он желал видеть вокруг себя рабов! А Громила? Бесстрашный воин Громила, который почти весь фильм только и делал, что дрался и рычал от переполнявшей его силы, в последние мгновения отпустил жизнь, отпустил своих друзей, он не хотел владеть чужими душами и чужими телами. Но лишь от всего сердца желал всем здоровья и процветания. И надеялся, что Праведник и Рогнеда будут вместе, хотя он любил обоих и мог бы сгореть от ревности во время своего последнего