Туз в трудном положении - Джордж Мартин

Хмурый Билли Рэй стоял привалившись к стене.

– Если хотите, я велю их убрать, сенатор. Стервятники! Упыри!

– Пусть их, Билли. Они просто делают свою работу. Забудь о них.

– Сенатор, говорю же: я был так близко! – Билли поднес кулак к лицу, губы его кривились. – Я должен был ее поймать! Это я виноват!

– Билли, перестань. Ты не виноват. Никто не виноват.

Грег сидел на банкетке в коридоре у операционной. Поза была продуманной: «Переживающий супруг». В его сознании ликовал Кукольник. Он поглощал боль Эллен, наслаждаясь ею. Даже под наркозом он мог заставить ее содрогаться от боли. Ее тревога за малыша ощущалась как холодная синева, но Кукольник превратил это чувство в до боли насыщенный сапфир, который медленно перетекал в красно-оранжевый цвет ее собственных травм. Но лучше – во много раз лучше – был Гимли. Сущность Гимли, прицепившаяся к его ребенку, испытывала муки, и никакой наркоз не мог притупить эту боль или помешать Кукольнику многократно ее усилить. Грег чувствовал, как Гимли задыхается, давится, вопит у Эллен в утробе.

А Кукольник хохотал. Он радовался смерти ребенка, потому что с нею умирал и Гимли. Он хохотал, потому что это безумие наконец-то закончилось.

Медленная жуткая смерть младенца была вкусной. Она была питательной. Грег отупело воспринимал происходящее. Он разрывался пополам.

Та часть его личности, которая была Грегом, содрогалась: ликование Кукольника ужасало и внушало ей отвращение. Этому Грегу хотелось плакать, а не смеяться.

«Ты не имеешь права испытывать облегчение. Это твой ребенок умирает, частица тебя самого. Ты хотел ребенка – и ты его потерял. А Эллен… Она любит тебя и без вмешательства Кукольника, а ты ее предал. Как ты можешь не горевать, подонок?»

Но Кукольник только презрительно усмехался. «Гимли свое получил. Это был уже не твой ребенок. Хорошо, что он умирает. И еще лучше – что он при этом нас кормит».

Грегу было слышно, как рыдает Гимли. Это был странный звук. Кукольник смеялся над мучительным одиночеством, звучавшим в этом плаче.

Крики Гимли внезапно превратились в нарастающий безнадежный вопль. Он становился все пронзительнее и при этом постепенно стихал, словно Гимли летел в глубокую темную пропасть.

А потом наступила тишина. Кукольник застонал в оргазме.

Дверь операционной распахнулась. Врач в пропотевшем хирургическом костюме вышла в коридор. Кивая Грегу и Билли, она поморщилась и медленно пошла к ним. Грег поднялся на ноги.

– Я – доктор Левин, – сказала она. – Сейчас ваша жена спит, сенатор. Для женщины в ее положении падение было ужасным. Мы остановили внутреннее кровотечение и зашили рану на голове, но у нее сильные ушибы. Позже я собираюсь сделать рентген таза: перелома там нет, но я хочу убедиться, что в костях нет трещин. Мы будем ее наблюдать как минимум сутки или двое, но, думаю, со временем она полностью поправится.

Левин замолчала, и Грег понял, что она ждет его вопроса. Того самого вопроса.

– А ребенок? – спросил Грег.

Врач поджала губы.

– Мы ничего не смогли поделать. Это был мальчик. Там был пролапс пуповины, а плацента отделилась от стенки матки. Ребенок несколько минут не получал кислорода. Это и другие травмы… – Она снова поморщилась, глубоко вздохнула, и в ее темных глазах отразилось сочувствие. – Наверное, это к лучшему. Примите мои соболезнования.

Билли заколотил кулаком в дверь, пробив в дереве ощетинившуюся щепками дыру и сильно расцарапав руку чуть ли не до локтя. Он начал сыпать ругательствами – тихо и непрерывно. Кукольник решил было присосаться к его раскаянию, но Грег снова загнал свою способность в клетку. Впервые за много недель его сила проявила послушание. Грег на секунду отвернулся к стене.

Теперь, когда Кукольник напитался, вторая часть его личности могла свободно горевать.

Он судорожно сглотнул, обуздывая свои чувства. Когда он повернулся обратно, врач дрогнула при виде блеска искренних слез.

– Я бы хотел пройти к Эллен, – сказал он.

Его голос был чудесно блеклым, несравненно измученным – и все это почти не было наигранным.

Доктор Левин грустно и понимающе улыбнулась.

– Конечно, сенатор. Идемте…

10.00

Услышав про Эллен, Джек сразу же подумал: «Да. Тайный туз».

– Где сенатор сейчас?

– В больнице.

– А где Рэй?

– С ним.

Можно было надеяться на то, что Рэй справится с уродцем. У Джека были дела поважнее.

Изрезанные записки Сары лежали в нагрудном кармане Джека холодным грузом. Он осмотрелся: сотрудники бестолково метались по штабу, молчаливые и растерянные, словно немногие выжившие после страшной катастрофы. По сути, так оно и было.

Джек решил, что секретный туз первым взялся за Хартманна, потому что за Хартманна голосовало больше всего депутатов. Только этим можно было бы объяснить все странные события, начиная с того, как телевещание прервало рекламой речь Картера, выдвигавшего кандидатуру Грега, кончая буйством перед обсуждением платформы и выкидышем Эллен.

И мысль об этом запоздало привела Джека в ярость. Тайный туз сделал своей мишенью не только кандидата, но и тех, кто был к этому кандидату близок.

Сара Моргенштерн, которой стала известна личность этого туза, исчезла. Джек и сотрудники Секретной службы всю ночь пытались ее разыскать.

Девона в штаб-квартире не было, Эми тоже. Джек взялся за телефон, заказал по своей кредитке доставку в палату к Эллен тысячи и одной розы, а потом зашел в соседний номер, в пресс-центр. Там он разыскал свободный видеоплеер, подобрал несколько видеозаписей других кандидатов и рассказы о ходе их кампаний и ушел с ними к себе в номер.

Возможно, кандидатура Хартманна стала непроходной. Джек этого не знал и никак не мог повлиять на события.

Точно он знал одно: он свяжется с Родригесом, передаст ему руководство делегацией и прикажет неизменно голосовать за Хартманна. У Джека появились другие дела. Он открывает охоту на тайного туза.

Хотя любой отель – это крепость, хорошо защищенная от внешнего мира, внешний мир все равно незаметно проникает туда. Пытается проползти с толпами делегатов и жаб из прессы.

Маки определил, что настало утро: по свету, который все-таки пробился внутрь здания, по привкусу кондиционированного воздуха, выдаваемого системой вентиляции. А может, дело было в инстинктивном страхе перед утром, свойственном ему как гамбургской портовой крысе, которая чуяла его наступление.

Он засунул руки глубоко в карманы. Голова его была набита воспоминаниями. Порой в детстве, когда он снова влипал в какую-нибудь историю, алкогольный туман немного рассеивался, позволяя его матери устремить на него суровый мутный взгляд и, вместо того чтобы орать и бить его чем попало, просто сказать: «Детлев, ты так меня разочаровал!» Такое он ненавидел больше всего. Ор он мог игнорировать, удары – выдержать, втянув голову в плечи и повернувшись спиной. А вот разочарование пронзало его насквозь: защиты от него не существовало.