Перехваченные письма - Анатолий Вишневский

В моем романе много сцен, но я боюсь, вдруг это Газдановщина или Сирин? Ну, чуть умнее первого, менее зализан, чем второй, но вдруг это очень или достаточно банально? Тороплюсь к воскресенью закончить, хотя бы в общих чертах, первую главу (размером около той моей рукописи о Гете), и твоя оценка решит судьбу. В худшем случае, самый процесс писания был не скучен, и это заставило меня взвесить себя на весах (и найти очень легким). Тема гетевская: от идеализма к реализму.

Впрочем, ведь пишу не я, a ; я оставляю любую страницу пустой, чтобы ты ее заполнила.

Л… моя, сегодня от тебя еще не было письма. Gob. 67–67, соединяю раз 20. На пятый за тобой пошли. Через 5 минут — разъединили. С тех пор 15 раз соединял — все занято.

Долго и упорно объяснял одному обывателю, что такое обыватель, и когда он попросил дать пример, сказал: «Вот, например, вы», что довело его до белого каления. Это было развлечение на несколько часов, иначе совсем бы скис. Ни знака, ни письма . Каждые 10 минут выбегаю в переднюю смотреть, не лежит ли письмо, и прислушиваюсь к каждому телефонному звонку.

Постарайся позвонить мне на службу, самое позднее в 6.30, насчет сегодняшнего вечера. Прийти ли мне в 8 в Tabac на Tolbiac? Прийти ли и куда завтра между 12.30 и 2? Затем, сколько стоят билеты на Ремизова, где это будет и где билеты можно достать?

Сегодня я в первый раз видел во сне . Будто я ее обнимаю и говорю, что неправильно цитировал вчера стихи: последняя срока не указывает на место (небо), она вне измерений, а именно:

И тогда в гремящей (а не небесной) сфереНебывалого огняСветлый меч нам вскроет двериОслепительного дня.

Вчера письмо я получил, сидя в Auteuil (куда не пришел Пуся). Вспомнил, кстати, один доисторический эпизод: сидя у Ростислава, я надевал на свою голову белую вязаную шапку  (пример бесцеремонного обращения).

Глаза и волосы Р…, Л…

Д., М… Я поджидал вчера, сидя дома, телефона — да и сегодня буду ждать известий относительно «четверга» (т.е. встречи сегодня в перерыв).

В 10 к нам пришли гости, очень славные: женщина 27 лет, была замужем, с серьезным грузом жизни (хотя еще боится смерти) и мужчина 24 лет, очень честный (как Варшавский, которого он слегка напоминает). Я им рассказывал о вас — то есть о факте вашего существования, читал «Флаги» и Пастернака с комментариями. Пытался объяснить, почему смерть не страшна и когда она становится нестрашной (после первого самоограничения, «жертвы»). В общем, эту К°, которая даже не слыхала про Адамовича и думала, что Числа — это технический журнал, я решил в ближайшее время познакомить с Бобом (и ему полезно) и вообще с Монпарнасом. Мой роман подвигается, хотя к воскресенью не смогу закончить первую главу: и сегодня, и завтра (Ремизов) буду занят.

, р…, напиши скорей, мне тревожно без письма.

Р… моя, мое знакомство с , ко всему прочему, освобождает от привычки к праздно-созерцательной жизни. Хорошо в каждый день успеть: 1) нормально и без отвращения исполнить очередную служебную работу, как бы скромна она ни была; 3) написать три содержательные письма в разные города (связь с Планетой); 3) написать 2–3 страницы в записную книжку для очередного «Фауста»; 4) общаться с двадцатью людьми в трех разных коллективах.

Я начинаю понимать, что такое «человек из подполья». Я видал такого в Лицее. Егорьева так затравили, что он стрелял в себя и остался кривым. Я не встал на его защиту (боялся, что «гармоничные» от меня отшатнутся: «И ты с ним, и ты, значит, неврастеник!»), хотя и не принимал активного участия в травле, изредка слабо, снисходительно протестовал, что было, вероятно, еще обиднее для него, чем травля ничего не соображавших, ржущих от молодости кобелей. У Егорьева не было никого (тебя). Он жаждал объятий, братства. Он углублялся в книги, но книги без «братства» не все дают. Это ужасно трагично, почти безвыходно: толпа и такой человек. Я хочу написать об этом роман.

Насчет выздоровления: нужно ждать повторных кризисов после первых открытых визитов — особенно если не будет службы. Хочу поговорить о службе для Бориса у Бр… бр…

Сегодня, под пастернаковскими дождями, ездил в город. Силуэт (те же инициалы, что у Дон-Кихота) мелькал на углах, заходил в магазины, выходил из подворотен.

Сейчас кончаю службу и пойду к «однополчанам». С удовольствием думаю о том, как Мишка будет важно сидеть и прислушиваться к воспоминаниям героев (впрочем, к их чести, можно сказать, что этого почти не бывает, но ощущается подсознательно — в особых словах, оборотах речи, в особом тоне).

Волосы, седые.

До вечера.

Очень важно: сможем ли мы сидеть рядом на Ремизове?

12 ч. ночи, вернувшись с Ремизова.

Л… моя, ничего не бойся и знай, что я всегда с тобой и могу тебя оберегать. Нам дан подарок редкий и ценный, и мы его сохраним, никакие препятствия этому не помешают, скорей, наоборот. В жизни двойная цель: уменьшать количество горя в мире и увеличивать количество счастья. Я пока больше налегаю на второе.

Знаю, что жизнь твоя сейчас не сладка. Во всяком случае, не бойся за меня и не ухудшай свою жизнь предчувствием катастроф. Эти предчувствия обычно мнимы, а для нас с тобой зло вообще невозможно. В Стране Живых зла нет, и я тебя оберегаю так же, как ты меня. Мы не только сильнее зла, но вне его. Я внимательно слушал одну сказку Ремизова, о любви, чтобы рассказать тебе.

Как балдеет сейчас от счастья Мишка! Это такое наслаждение смотреть, что Беби его, наверное, не решится огорчить. Я ей дам это понять, если она сама не догадается.

Читаю хорошую книгу, интересную и для неспециалистов: «Старая Армия» Деникина. Среди общего метания две-три сильных души, два-три Человека, которые знали печаль, но не уныние.

 будет храбра и спокойна, не будет верить дурным снам. Мы всегда вместе, и хранит Христос. Через 36 часов, волосы.

23 апреля 1932

Вот уже третий год, как я нахожусь в Париже, и второй, как я служу на моей службе. Многое, многое изменилось со дня моего приезда. Ида замужем, Дина живет у нее пока что.

Я их вижу раз в неделю и очень даже часто раз в две недели. Через пару месяцев, если выдержу, снова уеду к морю. Бетя повсюду приспособляется к беде, единственное, что устаю и стала страшно нервной. Маменька и папенька сердятся на меня, почему я им редко пишу. Милые мои, родные, если бы вы знали, как я устаю.