С ключом на шее - Карина Сергеевна Шаинян

он оказался в роли убитого горем мужа. Его утешает следователь, ему звонят из института, чтобы рассказать об общих похоронах. Его подхватывают под локоток, затаскивают в пыльный угол и там шепотом, сигая глазами по сторонам, требуют скинуться на батюшку, готового прилететь аж из Южного, чтобы отпеть погибших, потому что, сам понимаешь, дело такое, что лучше бы все устроить чин чином, и начальство не против, а Сам, по слухам, даже и одобряет.

Стоя среди крошечных шкафчиков, Нигдеев с тяжелым, тупым вниманием рассматривает свидетельство о смерти, в котором причиной указано пищевое отравление – бред, какой-то бред… Ледяные щупальца подступающего шока скользят по задней стенке черепа – в который раз за эти дни, – и Нигдеев – в который раз же – до скрипа сжимает челюсти, загоняя вопросы в самые темные глубины разума, под густую пену обыденности. Он аккуратно заталкивает справку во внутренний карман. В милиции разберутся, вон, аж из области приехали… Воспитательница не идет; Нигдеев заглядывает в зал, но войти или окликнуть не решается: тихий час в разгаре. Малышня посапывает на выставленных рядами раскладушках. Нигдеев пытается отыскать дочь, но они все одинаковые, как замотанные в одеяла сосиски. Глядя на них, Нигдеев понимает, что еще предстоит объясняться насчет ребенка с женой.

Вообще-то еще не поздно занять, договориться в кассе «Аэрофлота», конфет им притащить, что ли, а то и подсунуть десятку сверху. Покрутиться, схитрить, но отправить девочку на материк вместе с бабкой. Там и климат получше, и школы… все-таки не такая дыра. В конце концов, рано или поздно ребенку поступать в институт, и лучше он будет в ближайшем областном городе, до которого полчаса на электричке, чем за десять тысяч километров от дома, в общежитии, вне присмотра и контроля, без которых девочка, конечно, пойдет вразнос. Нигдеев представляет себе студентку-отличницу в отутюженной белой блузке, навещающую бабушку по выходным. Воображает какие-то школьные поездки по Золотому Кольцу ради общего развития, уроки игры на фортепьяно и вежливого молодого человека, в будущем – блестящего ученого, который почтительно просит руки дочери у ее отца, еще молодого доктора наук, по счастливому случаю заехавшего на международную конференцию. Свадьбу устроят после защиты (непременно красного) диплома. А уж Нигдеев (к тому времени, возможно, уже академик) позаботится о том, чтобы детей распределили в местечко потеплее.

Потом Нигдеев вспоминает, что Марьянка сама выпросила распределение в О., и не ради северной зарплаты. Вспоминает единственную поездку к родителям жены, промозглый гнилой городишко в Нечерноземье, залитый бесконечным дождем, беспросветную тоску. Вспоминает черную чавкающую грязь, по которой они с Марьянкой пробирались от вокзала к дому, серые избы, вросшие в землю, капустную вонь консервного завода, черные испитые лица прохожих. Грязные ухмылки прыщавых парней, пялящихся на округлый Марьянкин живот. Дед в семейных трусах предлагает выпить по маленькой еще и еще, пока не засыпает прямо за кухонным столом, покрытым драной клеенкой. Ночь рвут на части истошные вопли и звон разбитых бутылок. У входа в ПТУ курят девицы с одутловатыми физиономиями. Нигдеев, загораживая собой Марьянкин живот, свирепо осаждает провонявшую табачным дымом, потом и портвейном электричку…

Его дочь так расти не будет. Светлана поймет. Должна понять.

Нигдеев выходит на улицу, к висящему у магазина телефону-автомату. Набирает домашний номер. Светлана отвечает только после пятого гудка, и от ее резкого, недовольного «алло» все слова, заготовленные Нигдеевым, улетучиваются. Из трубки доносится отчаянный рев Лизки. «Положи, я кому сказала!» – рявкает Светлана и снова бросает в трубку: «Алло! Кто это? Вас не слышно! Алло!» Нигдеев жмет на отбой и, помявшись, вытаскивает записную книжку.

Он набирает номер, небрежно записанный на последней странице, и, корчась от отвращения, спрашивает, кому сдавать деньги на батюшку. Набирает другой и долго слушает длинные гудки в Юркиной квартире. Представляет холодный, сладко-соленый ветер в лицо. Вес ружья в руках, давление приклада. Бурое сутулое пятно на склоне сопки. Отдача тяжело толкает в плечо, выстрел на мгновение оглушает – и уносится, сорванный ветром. Мохнатая туша неуклюже оседает в стланиках. Тварь, посмевшая объесть тела, судорожно загребает лапами и затихает. Длинные гудки сменяются одним сплошным, а Нигдеев все стоит, изо всех сил сжимая трубку, и вместо пыльной стены телефонной кабинки видит медвежью тушу, распростертую на песке, блеск охотничьего ножа, вспарывающего брюхо. Нигдееву даже немного жалко зверя, но по-другому нельзя: медведь, пробовавший человечину, не остановится… Шкура расходится под ножом, рана исходит паром, и в нос бьет железный запах крови. Горячий, понятный запах.

Тетка с фиолетовыми, навеки сложенными в брезгливую складку губами сердито барабанит кулаком по стеклу. Нигдеев выбирается из будки и нога за ногу плетется обратно к садику. Снова думает, почему же все это свалилось именно на него, – потому что иначе придется подумать, почему все это на него свалилось, и ледяные щупальца тумана заснуют по затылку.

– …двоих в радиусе выследили, – неохотно говорит Юрка и тяжело замолкает. Он так и мнется в коридоре, и с его сапог уже нападали маленькие сопки.

– И что? – нетерпеливо спрашивает Нигдеев.

– А ничего. Оба пустые, зря только завалили. – Юрка опускает глаза, быстро проводит языком по сухим губам. – Пустые оба, – повторяет он с нажимом и смотрит Нигдееву в глаза.

Нигдеев на мгновение зажмуривается и сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладони. (Мертвый пацан кусает меня за ногу, боже, мертвый пацан ест меня.) В морду дам, с чугунной яростью думает он. Пусть только попробует вспомнить, только заикнется – в морду дам сразу, чтобы не разводил тут…

Мертвый пацан кусал меня за ногу.

– Вот, – Юрка сует в руки Нигдеева подтекающий пакет, и тот вздрагивает, прикоснувшись к липкой влажной бумаге. – Я для тебя пару кило пригрел, пусть Светка котлет накрутит.

Этот медведь и близко не подходил к телам. В его распахнутом лезвием ножа желудке копались два охотоведа и судмедэксперт и не нашли ничего, кроме пригоршни кедровой скорлупы и мышиной шкурки, – но к горлу все равно подкатывает.

– Пусть сала в фарш положит, – говорит Юрка. – А то больно тощий, ни жиринки нагулять не успел.

Нигдеев уносит медвежатину на кухню и прячет в самый дальний угол морозилки. Загораживает пакет говяжьими мослами и мятой картонкой столичных пельменей. Промороженные кости грохочут, заглушая все звуки. Из коридора тянет сквозняком. Нигдеев захлопывает холодильник и слышит, как Юрка неразборчиво бубнит:

– …обязательно положи сала, и луку, и, главное, перчику, перчику побольше… Там два кило, а то и побольше, урвал…

Запах в квартире неуловимо изменился: из коридора вперемешку с Юркиной таежной вонью доносится свежий аромат