Сон №9 - Дэвид Митчелл

– Для него – да. Пожертвовать своей жизнью ради тщеславия военной клики – не то, что я назвала бы «бесспорным», но твой двоюродный дед тоже не счел бы стоящим делом научиться играть на фортепьяно так, как я,– в меру отпущенного моему мозгу, моим нервам и мышцам.

Тут входит Кошка.

– Может быть, смысл жизни в том, чтобы искать его?

Кошка лакает воду в томящемся жаждой свете луны.

– Здесь так просторно! – орет Бунтаро в телефонную трубку ветреным утром.– Что делать со всем этим простором? Почему я никогда сюда раньше не приезжал? Перелет занял меньше времени, чем визит к дантисту. Знаешь, когда я в последний раз уезжал из Токио в отпуск?

– Нет,– подавляю зевок.

– Я тоже, парень. Я приехал в Токио в двадцать два года. Я работал в компании, которая делала трансформаторы, и меня послали учиться. Я вышел из поезда на токийском вокзале и только через двадцать минут нашел выход. И хоть бы раз я пожалел, что прожил жизнь в этой чертовой дыре! Я думаю. Двадцать лет прошло, пора оглянуться назад. Остерегайся отпусков в раю, парень. Здесь слишком много думаешь о том, чего не сделал.

– Кто-нибудь еще в этом раю встает в такую рань?

– Моя жена встала раньше меня. Гуляет по пляжу под пальмами. Почему океан такой… ну, знаешь… синий? С нашего балкона слышно, как о берег бьются волны. Моя жена нашла на берегу морскую звезду. Настоящую, живую морскую звезду.

– Этот океан твой. Ты имеешь сказать, э-э, что-нибудь конкретное?

– Да. Я решил, что нужно разобраться с твоими трудностями.

– Какие, э-э, трудности ты имеешь в виду?

– Насчет салона.

– «Падающей звезды»? С ней нет никаких трудностей.

– Никаких?

– Ни единой.

– О…

– Возвращайтесь в свой рай, Бунтаро.

Пытаюсь снова заснуть – мы с Аи говорили до начала четвертого утра,– но мозг набирает обороты. «Фудзифильм» показывает 07:45. Кошка лакает воду и отправляется по своим делам. Утро вставляет вилку в розетку. Какое-то время я машинально наигрываю блюз, выкуриваю три последние «Лаки страйк», ем йогурт – выудив из него ложкой кусочек плесени – и слушаю «Milk and Honey»[114]. На Андзю маленьким воздушным змеем ложится солнечный свет.

Два дня она считалась пропавшей без вести, но ни у кого не хватило жестокости сказать мне: «Оставь надежду». На Якусиме действительно постоянно пропадают туристы, и часто находятся – или их находят – спустя день-два. Но местные жители не настолько глупы, даже одиннадцатилетние, и все мы знали, что Андзю утонула. Ушла, не попрощавшись. К утру бабушка постарела на десять лет и смотрела на меня, едва узнавая. Когда в тот день я ушел из дома, не было никакого скандала. Помню, она сидела за столом на кухне и говорила мне, что, если бы я не уехал в Кагосиму, ее внучка была бы жива. И я думал – и думаю до сих пор,– что это истинная правда. Оставаться в нашей с Андзю комнате, среди ее одежды, ее игрушек и книг, было невыносимо, и я отправился в дом дядюшки Апельсина. Моя тетя освободила угол, чтобы я мог там спать. На следующий вечер полицейский Кума зашел сказать, что поиски тела Андзю прекращены. Двоюродные сестры, которые были старше меня, решили, что я нуждаюсь в сочувствии,– они постоянно говорили, что я могу плакать, все, мол, понимают, что я не виноват в смерти Андзю, что я всегда был хорошим братом. Сочувствие тоже было невыносимо. Променять сестру на какой-то гол, который никогда не повторится! И я сбежал. Сбежать на Якусиме просто – нужно просто выйти из дома, пока хозяйки не принялись за свои хлопоты, а туман не снесло к морю, тихо пройти по переулкам, куда смотрят окна домов с подоконниками наружу, перейти дорогу, идущую вдоль берега, обойти чайные плантации и апельсиновые сады, нарваться на лай местной собаки, войти в лес и карабкаться вверх.

Когда голова бога грома исчезает в океане, я подбираюсь по склону горы к бабушкиному дому. Свет в нем погашен. Осеннее утро, в любую минуту может пойти дождь. Я карабкаюсь вверх. Безымянные водопады, мягкие листья, ягоды в желтовато-зеленых лужицах. Карабкаюсь вверх. Прогибаются ветки, колышется папоротник, корни цепляются за ноги. Карабкаюсь вверх. Ем арахис и апельсины, чтобы забраться в лес как можно выше и глубже. К ноге присасывается пиявка, царит леденящая тишина, серый день клонится к вечеру, я теряю представление о времени. Карабкаюсь вверх. Деревья высятся, как надгробия, расступаются, пропуская в лесное лоно, воюют друг с другом. Пот стекает холодными струйками. Карабкаюсь вверх. Наверху все покрыто мхом. От его яркой зелени слепнешь, как от горя, он глушит шаги, как снег, он пушистый, как лапки тарантула. Если заснешь здесь, тоже покроешься мхом. Ноги дрожат от напряжения, я сажусь на землю, и тут сквозь абажур леса пробивается мутная луна. Мне холодно, и я кутаюсь в свое одеяло, притулившись к древнему поваленному кедру. Я не боюсь. Чтобы бояться, нужно ценить себя. Но в первый раз за эти три дня я чего-то хочу. Я хочу, чтобы бог леса превратил меня в кедр. От самых старых жителей острова я слышал, что, если пойти в горы ночью, когда бог леса считает свои деревья, он включит тебя в их число и превратит в дерево. Кричат звери, сгущается темнота, пальцы ног немеют от холода. Я вспоминаю Андзю. Несмотря на холод, засыпаю. Несмотря на усталость, просыпаюсь. Вдоль ствола упавшего дерева осторожно пробирается белая лисица. Она останавливается, поворачивает голову и смотрит на меня более чем человеческими глазами. Меж моих ветвей повис туман, а там, где прежде было мое ухо, птицы свили себе гнездо. Я хочу поблагодарить бога леса, но у меня нет больше рта. Не имеет значения. Теперь ничто не имеет значения, на веки вечные. Проснувшись с затекшими руками и ногами – уже не дерево, а снова маленький мальчик, у которого течет из носа, а горло сжато простудой,– я плачу и плачу, и плачу, и плачу, и плачу, и плачу.

«Milk and Honey» кончился, плеер с урчанием замолкает. Воздушный змей солнечного света переместился на заваленную хламом полку, откуда, шевеля усиками, на меня взирает Таракан. Подпрыгиваю, хватаю флакон с морилкой, но Таракан бежит вниз по стене и скрывается в щели между стеной и полом – я выстреливаю туда примерно треть флакона. И остаюсь стоять в позе охотника на мамонтов, совершенно опустошенный. Я убежал в глубь острова, чтобы понять, зачем Андзю росла рядом со мной, клетка за клеткой, день за днем, если ей было суждено умереть, не дожив до двенадцатого дня рожденья. Я так и не нашел ответа на этот вопрос. На следующий день я благополучно спускаюсь – в доме Апельсинов все бьются в истерике из-за моего исчезновения,– но, если разобраться, действительно ли я вернулся? Что, если суть Эйдзи Миякэ так и осталась там, на Якусиме, превращенная в кедр на затерянном в тумане склоне горы, а мои попытки найти отца всего лишь расплывчатый… путь… в никуда? «Фудзифильм» говорит, что пора готовить «Падающую звезду» к открытию. Наступает день, и дел слишком много, чтобы думать о том, что все это значит. К счастью для меня.

7 ноября 1944 г.

Погода тихая, по небу плывут легкие облака. Я сижу в общей спальне после банкета по случаю нашего отплытия. Я до отвала наелся рыбы, белого риса, сушеных водорослей, каштанов, консервированных фруктов и выпил сакэ, которое нам прислал сам император. Так как погода сегодня прекрасная, церемонию по случаю окончания подготовки подразделения Кукусуи провели на открытом воздухе, на спортивной площадке. Присутствовала вся база – от коменданта Удзины до последнего поваренка. Над базой, кораблями и подводными лодками одновременно подняли флаги с восходящим солнцем. Духовой оркестр играл «Кимигаё»[115]. На нас были мундиры, специально сшитые для нашего подразделения кайтэн: черные, с синей отделкой и вышитыми на левой стороне груди зелеными хризантемами. Вице-адмирал шестого флота Мива оказал нам честь, лично выступив перед нами. Он прекрасный оратор и непревзойденный тактик морского боя, и его слова запали нам в самую душу.

– В этой последней схватке с теми, кто убивал ваших отцов и насиловал ваших матерей, вы – мстители. Да не пребудет с вами мир, если вы дадите врагу победить! Смерть легче перышка, но долг тяжелее горы! «Кай» и «Тэн» означают «Поворот» и «Небеса», поэтому я заклинаю вас, поверните небеса так, чтобы на земле богов снова засиял свет!

Один за другим мы спускались с подиума, и вице-адмирал вручал каждому ленту хатимаки, чтобы обвязать голову, как в древности делали самураи, и меч для сэппуку, чтобы напомнить о том, что наши жизни принадлежат Его Императорскому Величеству, и не допустить унижения плена, если роковая случайность помешает нам поразить цель. Под последние звуки «Кимигаё» мы поклонились портрету императора. Потом священник повел нас в синтоистский храм помолиться о славе.

Абэ, Гото и Кусакабэ пишут письма родным, я тоже напишу вам и вложу в конверт прядь волос и ногти для сожжения. Я изложу в письме свою последнюю волю, но еще раз повторяю здесь: Такара, до возвращения Отца ты – глава семьи Цукияма. Какие бы испытания ни ожидали тебя, храни наш меч. Передай своим сыновьям и сыновьям своих сыновей цельность и чистоту нашего имени. Моя душа поселится в храме Ясукуни, с мириадами моих братьев, которые тоже отдали жизнь за императора. Приди туда помолиться, принеси наш меч, и пусть на его клинке заиграет свет. Я буду ждать.