Нация прозака - Элизабет Вуртцель

меня просто сил нет. – Я вздохнула. Я была вымотана. Я выпрямилась на стуле, пододвинула тарелку, которую он принес мне, и начала накручивать ниточки спагетти на вилку. – Я просто хочу убедиться, что тебя еще не тошнит от меня.

– Элизабет, бога ради, я же сказал нет. – Он театрально вздохнул и покачал головой. – Я люблю тебя. Я знаю, мне никак тебя в этом не убедить. И до этих выходных я не знал, что с нами будет, все могло получиться, могло не получиться. Но сейчас, сегодня, видя, как тебе плохо, я понял, что я от тебя никуда не денусь. Мы пройдем через это вместе. Что бы еще тебя ни расстраивало, я не хочу, чтобы ты переживала из-за меня. Я понял, что для меня все серьезно, и я никогда, ни за что не уйду от тебя.

– Правда?

– Да.

Правда?

Да.

Мы пытаемся, мы все время стараемся найти слова, чтобы выразить свою любовь. Качество, количество, уверенность в том, что никогда еще два человека не испытывали ничего подобного за всю историю мироздания. Может быть, Кэтрин и Хитклифф[252], может, Ромео и Джульетта, может, Тристан и Изольда, Геро и Леандр[253], но все это лишь персонажи, выдумка. Мы всегда знали друг друга, до сотворения мира. Мы помним, как играли вместе в манеже, натыкались друг на друга в Schwartzy’s. Помним, как встречались перед Иерусалимским храмом до рождения Христа, помним, как приветствовали друг друга на Форуме, у Парфенона, c палуб кораблей во времена, когда Христофор Колумб плыл в Америку. Мы вместе пережили погром[254], вместе умирали в Дахау, нас линчевал ку-клукс-клан. Рак, полиомиелит, бубонная чума, чахотка, зависимость от морфия. У нас были дети, мы были детьми, вместе были в утробе матери. Наша история так глубока, широка, протяженна, мы знаем друг друга миллионы лет. И мы не знаем, как выразить эту любовь, эти чувства.

Иногда на меня нападает оцепенение. Вот мы принимаем вместе душ, и мне хочется сказать ему: «Меня бы могли погрузить в воду на шестьдесят футов, и я не утонула бы, даже не боялась, зная, что рядом с тобой я всегда в безопасности, зная, что, если ты рядом, и умереть будет не страшно». – Я бы хотела так сказать, но не говорю.

Реф говорит, что за все четыре недели зимних каникул нам не удастся увидеться. Говорит, что ему надо присматривать за невменяемой овдовевшей матерью и одиннадцатилетней сестрой, у которой сейчас сложные времена, она по-своему сходит с ума и нуждается в медицинской помощи.

И я думаю: «Почему столько людей вокруг Рефа близки к сумасшествию?»

И я думаю, неважно, что там с его матерью, или сестрой, или кем угодно в Миннеаполисе, или кем угодно на Земле. Я знаю только, что есть я и что мне не протянуть месяц без Рефа.

Я реву так сильно и так долго, когда Реф сообщает мне новости, я реву все выходные без остановки. И кричу: «Ты уезжаешь и не вернешься! Ты уезжаешь и не вернешься!»

А он просто качает головой и обнимает меня. Он говорит: «Четыре недели – не так уж и долго».

И от этих слов я начинаю еще сильнее плакать, потому что я понимаю, что Реф понятия не имеет, как бесконечно, тяжело и осязаемо для меня время, что и четыре таких минуты – слишком долго.

Когда я только приехала домой, мы с мамой сели ужинать, и я рассказывала ей об учебе, о Рефе и о всяких мелочах, но уже к концу вечера мне стало ясно, что нет никаких шансов – никаких, – что я выживу без него. Это тяжкое ощущение – будто что-то не так – ни с того ни с сего накатило на меня после ужина, и я не знала, что делать. Потому что это жуткое чувство налетело на меня со всех сторон, я была словно ферма, покрытая саранчой, готовой уничтожить абсолютно все. Поздно вечером я вышла встретиться за кофе со своей подругой Диной. Мы сидели в какой-то маленькой забегаловке на Амстердам-авеню, и я непрерывно говорила о Рефе и о том, как больно быть вдали от него.

Мы с Диной дружили с четырех лет, с тех пор, как познакомились в садике во время послеобеденного сна, и Дина сказала мне, что ее отец волшебник, а я, что мой – ювелир-астронавт. Она наполняла водой пустые бутылки от 7 Up и говорила, что это волшебное зелье, а я обещала принести ей изумрудное ожерелье или кусочек луны, когда снова увижусь с отцом. Мы оставались лучшими подругами всю начальную школу и все старшие классы. И даже после того, как разъехались по разным колледжам, продолжали поддерживать связь. Никто не знал меня лучше, чем Дина, она знала обо всех моих депрессивных эпизодах, знала все их признаки. Она выглядела расстроенной, слушая мою болтовню про Рефа.

– Но послушай, Элизабет, – сказала Дина, задействуя мучительно непонятную для меня логику. – Элизабет, ты увидишь Рефа через пару недель. Людям часто приходится на время разъезжаться, чтобы потом встретиться снова.

Я знаю. Просто не думаю, что смогу это вынести.

Я говорила о невыносимой боли, хотя сама понимала – я вообще должна радоваться тому, что впервые со старшей школы испытываю к кому-то такие чувства. Но я не могла радоваться. Я постоянно представляла, как все заканчивается, представляла свое отчаяние от разрыва, и любое мгновение счастья казалось мне не просто мимолетным, но обреченным приносить разрушение. Ведь чем больше счастья я разрешала себе почувствовать прямо сейчас, тем большая меня ждала боль.

Я напоминала наркоманку, у которой отобрали всю дурь. Сидя в том кафе без Рефа, отчаянно мечтая об очередной дозе, я была уверена, что героиновая ломка ничем не лучше того, что я чувствую, потому что я хотела его до боли, плакала о нем, дрожала без него, упала на колени, меня тошнило оттого, как я скучала по нему, как будто меня заперли в рехабе.

Я убедила себя в том, что он затерялся на этой планете или в Солнечной системе, и я уже никогда не найду его. Не смогу дозвониться до него по телефону, он навсегда станет недоступен, и я потеряю его. Мне придется связаться с ФБР, но даже их агенты не смогут найти Рефа. Я представляла себе судьбу как у Орасио Оливейры из «Игры в классики» Хулио Кортасара[255]. Я страдала вместе с человеком, который должен провести остаток своих дней в поисках Маги, его возлюбленной, растворившейся в Монтевидео или какой другой неспокойной части