Фиктивный развод. Не отпущу - Евсения Медведева

Мой мужчина… Защитник. И неважно, кто стоит перед ним: родной отец, мать или заплаканная тёща. Для него весь мир будет вражеским, невзирая на степень родства.

— Левон, — свекровь скопировала фирменный жест Левона, закатив глаза, а после протиснулась между его мощной фигурой и заборчиком. Она буквально бросилась на меня, сжала в объятиях и начала зацеловывать щеки.

Да со мной могло происходить что угодно, я бы все равно не заметила, потому что всё внимание было приковано к маме.

Женщина, вырастившая меня, вскормившая грудью, горько плачущая накануне свадьбы… Она сидела абсолютно неподвижно, даже не моргала, рассматривая меня так, будто не видела год, а не несколько месяцев.

Брови опустились, в глазах слезы, а губы тряслись. Она громко всхлипывала, косилась на отца, словно ждала позволения встать и проявить хоть немного своих материнских чувств!

— Дочь, — он вскочила, забыв поприветствовать любимого зятя, бросилась наперегонки со свекровью тискать меня в душных объятиях. — Кара, ты прости меня, дуру. Ну, прости!

Как они узнали адрес? Почему не позвонили? Почему опять сделали так, как посчитали нужным?

Эти четверо неразлучников категорически отказываются уважать чужие жизни, чужое мнение, чужую правду. Их как научили, что слово родителей — закон, так они и идут с этим лозунгом.

Братьям моим проще, они рассосались по стране, а вот я всегда жила под боком. Соответствовала запросам, не нарушала устав, была доброй, заботливой, часто выбирала не свои интересы, а желания родителей.

А что в итоге? Что?

За столько времени ни отец, ни мать не соизволили позвонить? Не решились извиниться?

Гордость? Или уверенность, что рано или поздно послушная и глупенькая Кара сами придёт, нужно просто дождаться.

— Дочь, — отец хоть и держал себя в руках, но пульсирующая на лбу вена и потухший влажный взгляд говорили о едком чувстве вины. Оно сжирало его, мучило, вполне возможно, лишило сна. Но Гурам не такой… Он никогда не признает своих ошибок!

— Всем привет, — я улыбнулась и сделала шаг назад, восстанавливая дистанцию, пока меня окончательно не задушили. — Ну что ж, идём в дом.

Конечно, по их масштабам, жили мы не в доме, а в халупе с двумя комнатами. В их глазах это читалось так явно, что даже уточнять было необязательно. Вот только я не услышала ни одного возражения.

Когда мы подошли к крыльцу, меня по очереди обняли и свёкор, и отец. Папа чуть дольше, чуть сильнее, но молча.

— Добро пожаловать, — я была вымотана. День насыщенный настолько, что хочется просто закрыть глаза и забыться сном, чтобы утром снова улыбнуться, накрыв живот ладонями.

По моему взгляду Левон всё понял… Он вскинул руки, дав понять, что не станет ничего говорить родителям, пока я не буду готова.

— Может, чаю? — робко спросила мама.

Великая четверка вершителей судеб и идейных соратников стояла в рядок, как на плацу. Они переглядывались между собой, озирались по сторонам, свекровь с восторгом рассматривала мою оранжерею цветов, потому что Куталадзе просто не знал меры. Он будто возвращал долг за все годы невнимания… И женщины это поняли, оттого и улыбались, смущенно прикрывая руками рты.

— Ну что вы стоите? — выдохнула я и отправилась мыть руки. — Не терпится же устроить обыск? Вперёд, мамули…

Но вместо того, чтобы помчаться по комнатам, женщины подошли ко мне, встали за спиной, пока я делала вид, что увлечена чайными парами в серванте. А после обняли. Крепко-крепко… Они уложили головы на мои плечи и тихонько заплакали.

У каждой были свои причины слёз. Свекровь – оттого, что мы снова вместе, а мама – из-за долгой разлуки. Всё я про них знала, каждый взгляд, каждую эмоцию могла считать и распознать. А что они знают обо мне?

Обида до сих пор гуляла в крови. И придушить бы её, спрятать, не потому что послушная, а потому что так проще, потому что это чувство омрачает день, когда я впервые услышала сердечко своего ребёнка.

— Самые жестокие в мире люди — родители, — раздался голос отца. Я не поворачивалась, а вот мамы отошли на шаг. — Мы требуем, ограничиваем, порой не замечаем того, что делаем больно. А ещё родители — самые любящие сердца. Ведь все это мы совершаем только ради вашего благополучия… Да, методы спорные, суровые и болезненные. Но это не специально!

Чего-чего, а подобного я не ожидала точно. Из руки выпала чашка… Я зажмурилась, ожидая, что она разлетится на миллион осколков, но фарфор лишь заскрипел, кружась по каменной кухонной столешнице.

— Кара, я вырос в семье, где слово «люблю» было под условным запретом. Я не слышал этого от отца, а мама тихонько шептала его перед сном, но только когда я был маленьким… Или пока это не услышал отец, я уже не помню, — тяжелые руки папы легли на мои плечи, рывок, и я оказалась прижатой спиной к его груди. — Мы виноваты… Мы очень виноваты перед тобой. И ты можешь сердиться, можешь выгнать нас. Но все равно знай, что ты наша единственная дочь, и что мы тебя любим.

Моё сердце взорвалось… Из глаз хлынули слёзы.

Мой папа сказал «люблю»?

Мой смурной, без меры строгий и невыносимо упрямый папа признался, что любит меня?

Я уже не плакала. Я рыдала, как маленькая девчонка. Целовала его теплые ладони, потиралась щекой о морщинистую кожу, оглаживала огромный перстень с черным камнем.

Любят…

— Кара, ты мой бриллиант. Идеальная огранка, совершенство внешнее и чистота внутренняя. А Нино… Ещё то видео, звонки знакомых, друзей, этот шквал шумихи, тонны сплетен… Я просто не мог поверить!

— Но… Но поверил, — захлёбываясь, прошептала я.

— А в плохое всегда верится проще. Ты злишься, негодуешь, думаешь, где совершил ошибку в воспитании! А потом происходит откат… Душа пустая, сердце сухое, потому что нет больше моего лучика. По выходным не звенит её смех, никто не тюкает по темечку с напоминаниями о записи к врачу, никто тихонько не оплачивает счета, не сидит в моём кресле, свернувшись калачиком под клетчатым пледом. И тогда наступает реальность… В который осознаешь, что этот идеальный бриллиант воспитали совершенно неидеальные люди, — такого