Другая другая Россия - Марина Ахмедова

— Вы сказали, что это произведение о вечных вещах: любви, дружбе и бла-бла-бла…

— Бла-бла-бла я не говорила…

— Вы очень много сказали, я всего не запомнил, — продолжает, не меняя позы, Никита, «рэпер» с первого ряда. — Тогда почему бы не читать одну и ту же книгу про одно и то же всю жизнь, если ничего не меняется?

— Не путайте содержание произведения с человеческими ценностями, — отвечаю я ему.

— То есть мне нужно читать книгу для того, чтобы что-то испытать?

— Вам нужно жить и… читать заодно. Почему 509-й, когда его ведут на смерть, просит не забывать этого?

— Потому что в той ситуации он был лишен возможности оставить после себя что-то, — отвечает блондинка Лиза. — Как память о себе, чтобы другие его не забывали и чтобы… действительно это больше никогда не повторилось…

— Может, потому что история жизни одного человека — это история всего мира… — подхватывает отличница, обутая в плоские туфельки, худая, высокая, неспокойная, как молодая лошадка. — И один человек может изменить весь мир…

— Никто не знает, что будет завтра… — вступает другая отличница. Она ищет слова.

— И неважно, прожил ты длинную жизнь или короткую, — помогаю я ей, — было ли в ней что-то важное или нет, но человек все равно будет отчаянно желать…

— …чтобы о нем помнили, — заканчивает она мою мысль.

Я протягиваю ей листок. Она читает.

«Косой четырехугольник света на стене справа от окна высветил бледные надписи и имена. Это были надписи и имена прежних обитателей барака… „Хаим Вольф, 1941“. Вероятно, Хаим Вольф написал это, когда узнал, что должен умереть. И чтобы ни одно имя из его семьи не присоединилось к его имени, он оградил его штрихами. Он хотел, чтобы это решение судьбы было окончательным, чтобы ушел только он, он один… Но чуть ниже, под самой чертой, словно цепляясь за первое имя, стояло еще два имени: Рубен Вольф и Мойше Вольф».

— И все же они не пожелали исчезнуть, не оставив после себя никакого следа, — негромко произношу я, когда она заканчивает. Мне нет надобности повышать голос, класс слушает.

— Он не хотел прославиться, — говорит девочка из второго ряда, — он только хотел, чтобы его дети его помнили. И, может быть, если бы они освободились и смогли устроить свою жизнь, он бы знал, что они его помнят, — и когда она произносит эти слова, я чувствую, как у меня зашкаливает пульс.

— Это послание конкретно вам? Как вы думаете? — спрашиваю я класс.

— Нет, — жестко отвечает Паша.

— Может быть, мы должны это читать, чтобы помнить о тех, кто погиб? — спрашивает Петя.

— Я не могу помнить всех людей, которые когда-то жили на свете. Чем он, Хаим Вольф, лучше остальных? — бросает Паша, и я медленно подхожу к нему. Сначала мы просто смотрим друг на друга. Он не отводит глаз.

— Мы говорим о людях, которые страдали и умерли, — тихо говорю я. — Этого недостаточно для того, чтобы вы о них помнили?

— Вы сказали запомнить их имена, — отвечает он. — Мы все равно запомним имена лишь единиц. Всех имен мы не запомним.

— Запомните одно, этого будет достаточно.

— А почему мы именно еврейские имена должны запоминать? — не сдается Никита. — Русские и украинцы тоже погибали в концлагерях.

— А какая разница кто?! — спрашиваю я.

— Потому что у нас пишут, что холокост — это истребление евреев, — говорит Паша, картавя не нарочно. — Такое ощущение, что в лагерях гибли только евреи!

— Человека ведут в газовую камеру, а вас волнует, еврейское у него имя или нет!

— Это, конечно, неважно, потому что жизнь каждого человека ценна. Просто я удивлен тем, что многие авторы делают акцент только на евреях.

— Если вы все же прочтете книгу, которую мы сейчас обсуждаем, вы увидите, что среди узников были не только евреи.

— Давайте смотреть правде в глаза, — говорит Паша и, не отрываясь, смотрит в мои. — В фашистской верхушке были евреи.

— Паша, у вас проблема с евреями? Вам кто все это вбивает в голову? Родители? А как вы относитесь к людям кавказской национальности?

— Не очень хорошо. Это нецивилизованные и неразвитые люди.

— Вы лично с ними знакомы?

— Знаю некоторых. По сравнению с русскими они неразвиты.

— Ты был на Манежке?

— Он был! — кричит со своего места Лиза. — Он специально с уроков ушел!

— Я могу сказать по поводу Манежной площади одно: это было просто выступление футбольных команд против убийств.

— Почему нет историй, где в концлагерях кавказцы? — спрашивают из заднего ряда. — Они же тоже не арийцы!

Третий ряд начинает волноваться. Сидящие там кажутся мне однородной массой, без деления на личности. Они сливаются и принимают одну форму, потом рассыпаются для того, чтобы принять форму следующую. Стоит мне забыть о них на минуту, как они начинают гудеть и ползти на меня волной.

— Когда говоришь, что кто-то тебе не нравится, тебя сразу называют националистом и ксенофобом, — сообщает Никита.

— К евреям я отношусь вполне лояльно, но не к людям кавказской национальности, — делает поблажку евреям Паша, сам очень похожий на еврея.

— Вот почему нам так важно прочесть «Искру жизни», — говорю я ему. — Чтобы в нашей стране не повторилось то, о чем рассказывал Ремарк.

— Нет! У нас, наоборот, коренное население ущемлено! — возражает он.

— Проблема в том и была, что фашисты считали, что они в чем-то ущемлены! — кричит девочка из второго ряда.

— Сонечка, а вы как думаете? — отрываю я сериальную блондинку от уха соседки.

Сонечка сильно напрягается.

— Просто у нас уже звонок! — выпаливает она.

— Ну так идите, — холодно разрешаю я.

Класс медленно выплывает в коридор. Выходя, Паша бросает на меня недобрый взгляд. В классе остается только одна девочка.

— Можно я выскажусь? Насчет отрывка… — тихо говорит она, подходя. — По-моему, это призыв к жизни… Призыв помнить не только прошлую жизнь, но и будущую… — Она краснеет.

Спроси меня сейчас кто-нибудь, была ли она на первом уроке, я не вспомню. Она из третьего ряда, из массы, которая казалась мне однородной.

— Чистого воплощения зла не существует, — рассуждает отличница в модных туфельках и перекидывает ногу на ногу. — Если человек совершает плохие поступки — значит, либо его плохо воспитывали, либо его окружают плохие люди. Но когда началась Вторая мировая, преступников вдруг стало много.

— Вдруг стало много или они были? Или такие есть и среди нас, в этом классе? Скрытые преступники, которые, начнись третья мировая, тоже будут убивать?

— Начальник концлагеря, в котором содержится 509-й, не считал своих заключенных за людей, он не считал их даже равными своим кроликам, — говорит Лиза.

Слушая их, я понимаю, что на первых двух уроках говорила с ними слишком просто, надо было глубже.

— Сегодня читать будете вы, — обращаюсь я к Паше. Он сначала сопротивляется, потом берет листки.

«Они построились на плацу малого лагеря». — Он растягивает слова, словно издевается надо мной, над текстом и над Ремарком. — «…Внимание!» — голос у Ниманна был высокий. — «Больные и нетрудоспособные, выйти из строя!.. А остальные, я вижу, в отличной форме! Сейчас проверим! Напра-а-во! Бего-о-м марш!»

…Бегущие сделали уже шесть кругов. У них уже заплетались ноги. Однако они поняли, что их гоняли вокруг плаца вовсе не для того, чтобы установить степень их пригодности для тяжелых работ. Это были гонки за право на жизнь.

Лица их заливал пот, а в глазах метался, словно огонь, отчаянный, безжалостный страх смерти, не инстинктивный, а осознанный, опирающийся на опыт; такой страх не способно испытывать ни одно живое существо, кроме человека.

— «Назад! Назад, я сказал!» — читает Паша со смаком.

Я вздрагиваю, когда понимаю, что он входит в роль. Вздрагиваю потому, что в раж он входит мне назло. Задний ряд перестает шуршать, прислушиваясь к перевоплощению Паши в эсэсовца Ниманна. Я испуганно выдергиваю из его рук листки и передаю их Никите.

Читая, Никита жует слова. Я не могу поверить, что этот нахальный парень с рэперовскими ужимками стесняется читать вслух. Или просто боится вступить в тот круг, который сейчас пробегают узники концентрационного лагеря, гремя по плацу деревянными башмаками?

«Ниманн протирал стекла очков. Они запотели. От тепла, которое он испытывал, читая в глазах заключенных страх смерти, страх, неумолимо гнавший их вперед, придававший им силы, подымавший их с земли, когда они падали, толкавший их дальше. Он ощущал это тепло желудком и глазами. В первый раз он ощутил его, когда убил своего первого еврея».

— Он убил своего первого еврея! — повторяет он фразу, которую уже прочел. — Когда ему пришлось ударить ев-ре-я!

— А что вам не нравится, Никита?