Река, что нас несет - Хосе Сампедро

Антонио прошел под воротами с двумя колоннами белого камня и пересек патио, от которого уходил вбок еще один внутренний двор. Паула ждала его у входа в помещение, где сквозь местами провалившийся пол виднелись горловины больших, выше человеческого роста глиняных кувшинов. Очевидно, они стояли в подвале, а отсюда в них наливали масло. Паула еще не успела ничего сказать, как послышались чьи-то твердые шаги.

— Кто идет? — окликнул Антонио, загораживая собой Паулу.

— Не стреляй, дружище, — шутка Американца прозвучала невесело. Подойдя ближе, он спросил: — Что все это значит?

Паула опустила голову. Антонио, напротив, гордо поднял свою и ответил:

— Это наше дело.

— Нет, дружище, — возразил Американец. — Наше, — он сделал ударение на этом слове. — Не получи я сегодня утром урока, я сказал бы, что это дело мое и твое… Разве так держат слово мужчины?

— Франсиско! — взмолилась Паула.

— С каких же нор ты нас обманываешь?

Паула стремительно подошла к нему.

— Между нами ничего не было, Франсиско, — сказала она твердо. — Посмотри мне в глаза: ничего не было.

При виде ее бледного лица, поднятого кверху, Американец смягчился.

— У тебя слишком черные глаза, в них ничего не разглядишь. Но я слышу твой голос и, хотя вижу совсем другое, все еще верю тебе и надеюсь, что ты не умеешь лицемерить… Но, голубушка, — и голос его зазвучал строже, — почему ты ничего мне не сказала? Ведь я относился к тебе, как к родной дочери. Почему? Неужели я не заслужил твоего доверия?

Девушка всхлипнула.

— Я хотела, Франсиско, хотела… но не могла решиться. Я знала, что ты хорошо ко мне относишься. Но все-таки ты мужчина н… я не посмела.

Американец молчал. Эта девушка слишком глубоко проникла в его сердце, и теперь, после утреннего происшествия, которое доказало, что он еще не научился владеть своими чувствами, разве мог он знать, как поведет себя в следующую минуту. Молчание его затянулось.

— Почему я должна приносить всем несчастье? Почему? — простонала Паула.

— Ну, ну… — пытался ее успокоить Американец. — Это же опасно, это безумие. Один бог ведает, что произойдет, если артель узнает… Не будь мы так близко к цели, я бы велел тебе уйти. Но если ты останешься, упаси вас бог видеться, даже разговаривать, понятно? Не делайте ничего, что могло бы навлечь на вас хоть малейшее подозрение… Тебе ясно, парень? И запомни, теперь ты не обещаешь всем, ты дашь слово мне одному!

— Да, вожак, клянусь… И простите…

Американец пожал плечами. Он понимал Антонио.

Мужчины решили, что вернутся в лагерь вдвоем, чтобы никто ничего не заподозрил. Паула же последует за ними немного погодя, переждав в развалинах.

Так они и сделали. Но не успела Паула пройти и нескольких шагов, как откуда-то покатился булыжник. Она подняла голову и ужаснулась. На фоне неба, на стоне старого сеновала, расположенного над конюшнями, вырисовывалась обезьяноподобная фигура Дамасо.

— Не пугайся, голубка, — прозвучал его резкий голос. — Это я. Хе! Самый распрекрасный из всех!

Паула только подумала о том, что надо бежать, а он уже спрыгнул вниз и преградил ей путь к выходу.

— Я видел, как вы с ним упорхнули, — продолжал он, — и решил, что настала пора потолковать с твоим невежей… Но меня опередил Американец. А он у нас чересчур добренький, — последнее слово Дамасо произнес брезгливо, — и ничего вам не было. Парочка милуется, а сплавщики с носом…

Паула в отчаянии искала какой-нибудь выход, лазейку.

— Ну, теперь-то здесь кое-что произойдет мне на потеху. Другие пусть сами ищут себе голубок… Ну, голубушка, не чешись.

— Ради твоей матери, Дамасо! — взмолилась Паула, но он по-прежнему наступал на нее.

— Я и ведать-то ее не ведал… Да… Меня подкинули к дверям церкви, ты разве не знала? Какая-то тетка подобрала, а вскормила коза. Хе! Так и рос. То в один дом подкинут, то в другой. А как ходить научился, все сам. Один!.. Вот какую шутку сыграла со мной жизнь! Хе! Чем только она меня ни пугала, чтобы я ничего не боялся! Ну, тебе-то бояться нечего; что я сейчас сделаю с тобой, я умею совсем неплохо.

Паула почувствовала, как ее спина уперлась в стену. Сунув руку за пазуху, она выхватила наваху и крикнула:

— Придется убить тебя!

Однако Дамасо успел схватить се руку и выкручивал до тех пор, пока нож не упал на пол. Тогда он сжал девушку в своих объятиях. Паула окаменела, глядя в похотливое лицо, поднятое к ней. Борода щекотала ей шею.

— Это я тебя убью, так, самую малость… Хе! А потом ты воскреснешь. — И вдруг, взбешенный ее сопротивлением, он изрыгнул, обдавая ее жарким дыханием: — Черт возьми, что, от тебя убудет? Был же у тебя ребенок!

От неожиданности Паула перестала сопротивляться. Этот дьявол все знал. Решительно все. Какой смысл обманывать его?

— Мне сказал об этом слепой, — пояснил Дамасо. — Он почуял по запаху твоего платка… Неужели ты не знала? То-то же, вот такая, тихонькая, ты мне больше нравишься… Увидишь, не так уж я плох… Черт подери!

Паула будто бы совсем обмякла, и когда Дамасо ослабил натиск, выскользнула из его рук. Но выход был закрыт, и ей пришлось отступить к старому складу, обходя кувшины в полу. Она заметила низкое окошко, сообщавшееся с соседним помещением, и устремилась к нему в надежде найти выход. Но Дамасо, словно коршун, ринулся вперед и, опередив ее, загородил собой окно, а затем с торжествующим криком прыгнул навстречу ей. И в тот же миг каким-то чудом, ниспосланным свыше, исчез, точно его поглотила земля. Едва представ перед ней, он провалился вниз с ужасным грохотом, окутанный облаком пыли. Паула бросилась на колони и со слезами возблагодарила Пресвятую Деву.

Дамасо угодил на прогнившую крышку кувшина, продавил ее своей тяжестью и рухнул на дно огромного сосуда.

Какое-то время слышался лишь женский плач. Но вскоре в кувшине раздались звонкие удары кулаков и ног — сплавщик пытался разбить толстую, затвердевшую с годами, крепкую, как камень, глину. А вслед за тем прозвучал нелепый и в то же время страшный хохот, который становился еще громче от гулкого кувшина.

— Ты меня слышишь, Паула? — Паула осторожно приблизилась, чтобы убедиться, что Дамасо не достает до горловины и не сможет вылезти. — А, ты здесь… Ну и большой он!.. Умереть в кувшине из-под вина — еще куда не шло. Но в кувшине из-под масла, да притом пересохшем, — это не для Дамасо!

— Ты не ранен? — спросила она, все еще содрогаясь от этого ужасного голоса.

— Ранен? Я? Хе! Но мне отсюда не выйти, тут никто не бывает, так что жажда и жара доконают меня!

Он снова засмеялся. Паула заглянула в кувшин. В ночной тьме невозможно было что-либо разглядеть в его пустой утробе, которая будто сама вещала, как в сказке.

— Подожди, я помогу тебе.

— Эй, красотка! — крикнул Дамасо. — Если протянешь мне руку, я стяну тебя вниз и тут уж сделаю, что хотел… Отсюда тебе не выбраться!

— Не будь таким, Дамасо, не надо!

— А каким же мне еще быть? Разве ты не слышала, какая у меня была жизнь? Это другим легко!

— Я вытащу тебя, если ты поклянешься никому ничего не рассказывать… Видишь, я тебе доверяю! — проговорила она с грустью и добавила: — Пусть я сумасшедшая, но я не могу тебя там оставить.

— Выйду я или нет, говорить я никому ничего не стану. Зачем? Чтобы другие развлекались? Я работаю на себя!

— Тогда подожди!

— А что до другого… Уж если ты мне попадешься, я тебя больше не выпущу! — кричал он, заметив, что голова Паулы уже не показывается больше в горле кувшина.

Девушка колебалась, нисколько не сомневаясь, что Дамасо на все способен. Она уже хотела вернуться в лагерь, чтобы просить помощи у сплавщиков, но тут ее взгляд упал на багор Дамасо, прислоненный к стене, и ее осенило. Она взяла багор и подошла к кувшину.

— Вот твой багор. По нему ты сможешь вскарабкаться наверх. А если ты причинишь мне зло, когда выйдешь, — дело твое. Прижмись к стенке, я бросаю.

Она услышала, как древко глухо ударилось о глину. До нее долетели слова Дамасо, сказанные напоследок, и сердце ее сжалось от жалости.

— Ах ты, если бы такая девушка полюбила меня!

Но она уже бежала прочь. Она мчалась по полям, раня ноги о чертополох и камни, задыхаясь от быстрого бега и страшась того, что может произойти наутро, если Дамасо расскажет обо всем сплавщикам. И не могла успокоиться, даже когда он вернулся и, как ни в чем не бывало, лег спать.

Дамасо никому ничего не рассказал.

17

Заводь

— Я даже не знаю, какой сегодня день, — говорит Шеннон.

— Как не знаете? — решительно протестует дон Педро. — Летний.

Сесилия на миг отрывается от рукоделия и смеется.

— Дедушкино чудачество… Нет часов, нет календарей.

— Естественно. Я не признаю официального времени. Никакого. Только жизненное. Не стану же я надевать пальто, если в газетах напишут, что сейчас зима. Я надену его, когда мне холодно.