Полынь – сухие слёзы - Анастасия Туманова

– Зачем вам это, ваше сиятельство? – грустно спросила Вера. – Не думаю, что мы с вами ещё увидимся когда-либо.

– Я в самом деле прошу вас вернуться в Бобовины.

– Это невозможно. Вы не можете не понимать.

– Вера Николаевна… – Тоневицкий снова подошёл к окну и долго не произносил ни слова, глядя на затянутый дождём двор. Затем, не поворачиваясь к Вере, негромко сказал: – Я помню ещё одну нашу с вами беседу. Помните похороны моего Митрича? Помните, как вы убеждали меня отпустить Сергея идти за гробом? Вы говорили, – и весьма сердито, – что Митрич был единственным близким человеком для моих сыновей. И вы были правы… к сожалению. Мне, как отцу, тяжело это признать, но мои дети меня никогда не любили. Я не женщина и рыдать по этому поводу не стану, но… всё же это неприятное чувство. Жаль, что дети не выполняют пятой заповеди Христовой, но тут уж, верно, ничего не поделаешь.

– Вы, я думаю, плохо помните пятую заповедь. – Вера наконец смогла подойти к столу и от свечи зажечь масляную лампу. Комнату осветило мягким зеленоватым светом, и две тени вытянулись на паркете навстречу друг другу. – В ней ни слова нет о любви. «ПОЧИТАЙ отца своего и мать свою» – сказано там. И Серж, и Коля, и Аннет всегда относились к вам с почтением и уважением. И ваша воля для них закон. Разве не это превыше всего, ваше сиятельство?

– Вы, конечно, вправе иронизировать… И скорее всего будете правы: я оказался плохим отцом. Чем же ещё объяснить то, что самые близкие люди для моих детей – старик дворовый и приезжая гувернантка? – Князь вздохнул, повернулся к Вере и, прямо глядя ей в глаза, сказал: – Вера Николаевна, весь этот месяц в доме ад. Аннет ни разу не подошла к инструменту, не взяла ни одной книги, почти ничего не ест, рыдает, валяется в постели, никого к себе не подпускает. Коля… – князь вдруг замолчал на полуслове, и тревожное предчувствие вдруг толкнуло Веру в сердце.

– Что Коля, ваше сиятельство? Он уехал в корпус? Он… он здоров?

– Нет, – глухо ответил князь. – В корпус он не поехал. Как только он понял, что вы уехали не простившись и скорее всего не вернётесь… согласитесь, не мог же я мальчику двенадцати лет, собственному сыну, рассказать в подробностях о том, что произошло! Вы были правы, он… он слишком нервный, слишком впечатлительный… Очень похож на свою покойную мать…

– Станислав Георгиевич, что с Колей?! – перебив его, вскричала Вера. Тревога её перешла в панику; плохо понимая, что и зачем она делает, Вера схватила Тоневицкого за руку. – Говорите же!

– У Коли была истерика… Пришлось уложить его в постель… и несколько дней я опасался за его рассудок. У него начался страшный жар, лихорадка… Он плакал, требовал, чтобы я послал за вами, порывался написать вам сам… Клянусь вам, Вера Николаевна, худших дней в моей жизни не было! Даже когда умирала Аглая, я так не мучился: ведь в её смерти я, по крайней мере, не был виноват! А тут…

– И вы только сейчас говорите мне об этом! – вскинулась Вера. – Битый час рассуждать здесь о чувствах, искать оправдания собственной подлости, напоминать мне о моих же сказанных случайно фразах… И ни словом не упомянуть о том, что Коля при смерти! Что же вы ему сказали, как объяснили?!

– Сказал, что вы спешно выехали к вашей матушке… И что вы непременно вернётесь.

– Что?.. – прошептала Вера. – Как же вы могли?!

– Вера, я не мог сказать ничего другого, – неожиданно жёстко проговорил Тоневицкий. – Более того – я здесь, умоляю вас о милости и готов на коленях просить о том, чтобы вы выехали со мной в Бобовины. Я поклялся сыну, что вы вернётесь и что я сделаю для этого всё, что в моих силах. Вера Николаевна, я понимаю, что как мужчина безнадёжно пал в ваших глазах. Но как отец прошу вас… Вы стали для моего сына больше, чем матерью, я не ожидал этого и не мог предвидеть. Вы же помните, ни один из детей не плакал после смерти Аглаи… Они не виноваты, они не могли любить её, почти не видя и совсем не зная. Но вы… Я не смогу жить, если Коля… если с ним… А ведь ещё и Сергей ничего не знает! Он с его бешеным нравом может закатить и не такое! Особенно в его теперешнем ослином возрасте, когда любой мальчишка мнит себя взрослым мужчиной, способным на решительные поступки! Вера, мне кажется, что за три года я достаточно изучил ваш характер. Он у вас скорее мужской, нежели женский, сантименты для вас – ничто. Но ваше чувство долга достойно восхищения. Мне остаётся уповать лишь на него. Я бесконечно грешен перед вами, но дети… Они не должны страдать из-за свинства их отца.

– Но как же вы могли-и… – простонала Вера, падая в кресло и закрывая лицо руками. Тоневицкий молчал. Лампа светилась зелёным светом, тени скрещивались на полу. За окном барабанил дождь.

– Вера, судьба моей семьи, моих детей в ваших руках, – князь грустно усмехнулся. – Звучит пошло, сознаю, но мне сейчас не до выбора выражений. Каковы будут ваши условия? Что я должен сделать для того, чтобы вы вернулись в Бобовины?

– Станислав Георгиевич… – Вера вытерла слёзы, выпрямилась. – Но вы же должны понимать, что… Моё бегство из Бобовин, надо полагать, стало главной уездной новостью. Вы сами говорили, что госпожа Протвина…

Князь молча наклонил голову.

– И, подумайте, что скажут ваши соседи, если я как ни в чём не бывало вернусь сейчас в ваш дом и вновь займусь вашими детьми?

– Неужто вас волнует мнение соседей? – искренне удивился князь.

– Ничуть, – устало заверила Вера. – Но я воспитываю вашу дочь. Подумайте сами – при юной княжне Тоневицкой будет состоять девица с погубленной репутацией! Гувернантка, с которой была «сомнительная история», которая не постыдилась, сбежав ночью от домогательств главы семейства, вернуться туда вновь! Повторяю, я могу жить, не оглядываясь на сплетни и пересуды. Но подумайте об Аннет. Все окрестные кумушки будут качать своими чепцами и вздыхать о том, что на бедную девочку оказывает влияние безнравственная особа и бог знает ещё чему она её научит! Пострадает в первую очередь репутация вашей дочери, а ей ведь скоро нужно будет выезжать! И… и я, право, не знаю, что можно тут сделать. В самом деле не знаю, ваше сиятельство. – Она всплеснула руками и с досадой выговорила: – Как же вы могли заварить такую кашу, Станислав Георгиевич! Вы! В ваши годы! С вашим умом! С вашим опытом! Как же, право, бестолковы и бесполезны все мужчины!

Тоневицкий отошёл от окна и, опустившись на колени рядом с креслом, взял в ладони холодную, мокрую от слёз руку Веры.

– Мне нечего сказать. Простите меня.

– Встаньте, глупо… – вздохнула Вера, не глядя на него. – Боже, но что же нам, в самом деле, делать?..