Хирургическое вмешательство - Олег Серегин

Ксе сидел и разглядывал фотографии.

Это, конечно, было со стороны божонка наглостью — немедля после чудесного спасения подобраться к Данилю и вкрадчиво сказать: «Даниль Игоревич, а… можно вас попросить?» Но момент Жень угадал: ошалевший от собственного поступка аспирант поднял руки и ответил: «Сдаюсь. Раз уж я подписался — юзайте. Пока я добрый». Лицо у пацаненка сделалось хитрое-хитрое.

Как на фотографиях.

На всех, что были сделаны на улице, почему-то сияло солнце — может, семейство выбирало для прогулок солнечные дни, а может, боги просто-напросто просили дальних стихийных родичей о хорошей погоде. Шаман решил, что понял, почему Жень отращивал длинные кудри — им с сестрой, кажется, нравилось быть неразличимо похожими друг на друга. Лет в восемь-десять, когда божонок еще не успел обзавестись могучим разворотом плеч и мускулатурой атлета, различить их можно было только на фотографиях с морем и пляжем, а на остальных они выглядели сущими клонами друг дружки — смешливые, голубоглазые, светлолицые дети, в джинсах и растянутых майках, в подобии солдатского камуфляжа… Ксе пришло в голову, что они удались необыкновенно похожими на отца. Лет через десять-пятнадцать Жень станет таким, как этот спокойный суровый мужчина с улыбкой в глубине прищуренных глаз, который на фотографиях катал на плечах дочку, выглядывал из танка или смиренно позволял закапывать себя в песок.

Обычный семейный фотоальбом. Разве что непривычно часто на снимках появлялось оружие — не игрушечное, настоящее; руки детей оттягивали слишком тяжелые для них автоматы, пистолеты, мачете, боккэны для занятий кэн-до, катаны… «Ага, — улыбнулся Ксе, — так я и думал». Танки и армейские мотоциклы там тоже были, а пляж означал близость Черноморского флота.

Следующее фото заставило сердце Ксе дрогнуть. Со снимка новогоднего застолья, сделанного, похоже, самим Женем — его в кадре не было — смотрела невероятной красоты женщина.

— Это теть-Лена, — наконец, подал голос Жень; он молча разглядывал через плечо Ксе свои, добытые, наконец, фотографии.

Там, в кадре, богиня смотрела в камеру, чуть улыбаясь маленькому фотографу; глаза ее лучились, и легкомысленная корона из елочной гирлянды отбрасывала алмазные блики, как настоящая. Кажется, старшая богиня красоты была наряжена Снегурочкой, или так казалось из-за гирлянд и переброшенных на грудь кос, слишком толстых и длинных для человеческой женщины…

— А за ней теть-Шура, — сообщил Жень, сопя шаману в плечо. — Вон, с бутылкой.

Ксе вспомнил полного адепта Лану Маслову. «Высшие иерархи культа войны — не воины, — со вздохом подумал он, — высшие иерархи красоты — не красавицы… ну что за фигня такая». Верховная жрица тетя Шура напоминала испитого сорокалетнего мужика.

— Она рулит, — с искренней симпатией сказал Жень. — Классная тетка.

…Даниль выслушал просьбу божонка и заломил бровь. «Ну это же пятнадцать минут, — елейно пел хитрый Жень, — совсем недолго. Я прийти туда не могу — выследят. А вы раз, два, и уже обратно тут». Сергиевский обреченно вздохнул и потер пальцами веки. «Говори адрес, — сказал он. — Пойду гляну, не следят ли за квартирой». Слежки не оказалось, или же она была только внешней — трехкомнатная квартира в спальном районе оставалась пуста, и Жень смог забрать дорогие сердцу мелочи, которые не потащил с собой, убегая…

— Я раньше думал, она вообще одна такая, чтоб жрец и человек хороший, — сказал божонок. — Но Менгра — он тоже ничего мужик. И…

— Что? — бездумно переспросил Ксе.

Жень замялся, а потом быстро выхватил просмотренную фотографию из его рук.

— Вот, — торопливо сказал он. — Это мы с Женькой паспорта получали.

Они как будто у зеркала стояли — две веселые мордашки рядком, развернувшие свои Главные Документы у щек; план был настолько крупный, что Ксе прочел фамилию.

— Воиновы, — сказал он. — Воинов, Евгений Александрович.

— Угу.

— Так я и думал… — шаман улыбнулся и поерзал, двинув плечом. — Эй, не ложись на меня, тяжело же.

— Извини, — Жень отодвинулся. — А там дальше, ну…

Дальше шли старые, советской печати фото, начавшие уже выцветать; детей на них не было, только их будущие родители — отец и мать.

Мать Отваги.

— Это мама, — тихо сказал Жень.

Сказочно красивую Лену легко было принять за ту, кем она являлась, а мать Женя выглядела самой обыкновенной женщиной; молодая, не более чем миловидная, она походила на мужа, точно сестра. «Наверняка сестра и есть, — подумал Ксе. — У них же не как у людей. Она ему шакти приходится».

— Жень, — спросил он, — ее ведь Александра звали?

— Угу.

— А что с ней случилось?

Божонок вздохнул.

— Она… нас родила.

Шаман озадаченно нахмурился. Он по-прежнему чувствовал неловкость, затрагивая эти вопросы, но Жень сам взялся показывать ему фотографии, и Ксе понимал, что сейчас — можно. Жень впускает его в тот уголок души, куда могут входить только близкие, и Ксе дозволяется спрашивать и знать о вещах, до которых посторонним нет дела.

Потому что они вместе стояли перед Великим Псом.

Ксе, чужой человек, которому безмысленная стихия навязала непосильную для него задачу, до последнего оставался рядом с Женем, он готовился встречать смерть просто потому, что так вышло, и даже после этого не отказался от обещаний, не вышел из игры, как счастливый свободный Лья. Шаман сам себе изумлялся; но, как бы то ни было, он действительно не хотел оставлять Женя на произвол судьбы, даже думать об этом не хотел.

— И поэтому, — стесненно удивился Ксе, — поэтому она…

— Она богиня, — хмуро сказал Жень и пожал плечами.

Шаман опустил голову.

— Вообще-то она в Женьку ревоплотилась, — сказал божонок почти спокойно. — Но это только ее природа, а сама она — все… И папкина природа бы тоже в меня перешла, если б он нормально умер. Мамка, он говорил, тоже хотела с нами остаться, хоть лет на десять. Но их загнали тогда совсем. Афганистан, потом Карабах, Степанакерт, вообще где только не дрались тогда. Время было хреновое. Если страна умирает, это нам, считай, высшая мера. Нам — то есть богам. Это кому-то вроде теть-Лены все равно, потому что она вечная. А власть, нажива, младшая красота — все переродились… Мамку тогда все время гоняли, даже когда она уже беременная ходила, вот она и не выдержала.

— З-зачем гоняли? — едва слышно выговорил Ксе; озноб тек по плечам.

Жень хмыкнул.

— Ты вообще в курсе, кто такая шакти?

— Н-нет.

— Это слово индейское, — глубокомысленно сказал Жень. — Или индийское? Блин, забыл, как правильно. И вообще неправильно. То есть говорят, что там, в ихних легендах, оно совсем не то значило, что теперь по науке. Короче, шактиман — это способность чего-нибудь делать. Вот я — воевать. А шакти — это способность чего-нибудь не делать. Или делать наоборот.