1993 - Сергей Шаргунов

Напряженно забрякали клавиши, Таня зашевелилась, и Виктор выключил телевизор.

Он подумал было доделать вторую поджигу, а когда стемнеет, попробовать ее в деле, но вместо этого поплелся на улицу. Вокруг торжествовала осень, и, помедлив, он пошел в близкую рощу. Он рассеянно поглядывал по сторонам и думал: “Да, вот это сгодится”. На каждом шагу было столько вещей, годных для настоящей мощной баррикады! Кусок бетонной плиты над бывшей силосной ямой, ржавая, с шипами борона от трактора, лежащий еще с весны толстый клен, две оглобли развалившегося забора…

Наверняка там, на Красной Пресне, каждый на счету. А он здесь, под сельским небом…

Надо рвануть в город, а вечером обратно. Дочь заложит, что он уезжал. Начнутся выяснения: куда да зачем, Ленка мигом раскусит, а он обещал: никуда не соваться, шкуру поберечь… а просить Таню ничего не говорить матери – смешно и жалко. В аварийке тоже могут сдать. Нет, аварийка не сдаст. Или ненадолго в Москву? Нет, послезавтра и так у него Москва, послезавтра всё продолжится, будет продолжаться, пока чем-то да не кончится, послезавтра он как-нибудь выкроит время, ускользнет с работы…

Ленка… Ее внезапная теплынь поначалу сильно удивила его, вызвала недоверие, подозрение в подвохе, но сейчас, через несколько дней, потихоньку радовала, размягчала.

В роще березы заметно оголились и потемнели, у корней поблескивал изумрудный мох, стволы стали напоминать пятнистых змей. Было приятно зачерпывать кедами листву, порезче, пообильнее, доискиваясь до черной земли.

На извивистом крепком основании дикой сирени ему попалось небольшое семейство опят, гладких и строгих, напомнивших почему-то церкви Кижи с календаря – у них когда-то был такой календарь.

Совсем рядом раздалось блеяние.

Виктор обернулся. Он узнал человека с соломенной головой.

Лесник Сева равнодушно смотрел сквозь него поверх коз, которые ступали согласно и смирно и блеяли с дрессированной тоской.

– Здоров! Без Аськи, да? Чо, совсем заманала?

Лесник смолчал.

– Я говорю: Ася наша… Я, конечно, наслышан, – Виктор выбрал разбитной легкомысленный тон, сквозь который почему-то всё учащеннее ухало сердце, делая голос заискивающим, – я тебя хорошо понимаю, мне самому от нее покоя не было. С такой гулять – себе дороже. Ну как она там, Ася-то?

– Ась? – отозвался лесник тускло и сказал с шепелявым нажимом: – Зарежал.

– Чего?

Сева, скрипнув сапогами, пошел за козами.

Виктор, ухватив худую березку, перегородил ему путь – он как будто забыл, что козу они отдали сами.

– Зачем? – вскрикнул он испуганно.

– Не мешай… – Сева толкнул его плечом, как тугую дверь.

– Ты нормально говорить можешь? – У Виктора перехватило дыхание, березка раскачивалась в его кулаке, превращаясь в канат.

– Подумаешь, горе – зарезал! А куда ее девать, если она психичка? Только резать ее. Семью накормил.

– Приятного аппетита! – Виктор встал боком. – Счастливого пути! – Разжав березку, помахал ладонью в серой бересте.

– Вся страна, как Ельцин. – Лесник наставил синеватые брезгливые глаза. – Нажрется и чудит, нажрется и чудит, а с бодуна еще хуже… – он звучал, словно заклинал. – Все за Ельцина, за похмельцина. Работать никто не хочет. Потом не плакайте…

– Кто? Я, что ли, за него? Я против!

– А ты водку пьешь?

– Это-то при чем? Ты про Ельцина? Сволочь он, да?

– Еще какая! Страну прогудел…

– В этом ты прав.

– Если пьянка надоест, тысячелистник завари, – Сева нагнулся гибко, по-козьи, и, с усилием сцапав снежинку растения, поднес к ноздре. – Хорошо кишки прочищает…

– Я, что ли, пьяница?

– Сам знаешь… – В горле лесника насмешливо звякнуло.

Звонко заблеяли козы.

Виктор быстро пошел, расшвыривая листву: шух, шух, шух, шух.

Он шел среди белых стволов, как в дыму. Ему было противно: почему вдруг единомышленником оказался этот леший? Зарезал Асю и еще хамит. Почему не кто-то другой? Никому вокруг политика не интересна. А они, наверно, могли с Севой повстречаться у Белого дома, строить баррикаду, вместе кричать одно и то же… И что тогда важнее: общая для них идея или то, что этот Сева зарезал Асю?

Пожалуй, осень пахла тертым бабушкой яблоком из далекого детства и выглядела так же – желтовато-коричневой кашей с вкраплениями зеленой кожицы. На мгновение ему захотелось навсегда остаться в роще, забыться и затеряться.

Вечером он вслушивался в парламентское радио, с трудом ловя ускользавшую, ослабевшую волну и плохо понимая, в чем его убеждают мужской и женский голоса. Говорили что-то про моряков Северного флота, которые всё еще верны, верны и готовы, Север и моряки.

Утром пришла Лена.

– Тебе, дорогой… В электричке продавали, – усталая скороговорка. Достала из сумочки книжку с серой бумажной обложкой “Тысяча кроссвордов”.

– Балуешь…

Пока Лена отсыпалась, пришла Таня, разогрела суп и поела, в гостиной с сомнением посмотрела на выключенный телевизор.

– Маму не буди, – пробормотал Виктор, читая ее мысли. Он за столом решал третий по счету кроссворд. – Уроки поделай… Ты “Спектрум” просила? Правильно я понял?

– Правильно.

– Подарим. Как учеба, Танюш?

– Нормально.

– Должно быть отлично. А для этого больше знать надо. С октября начну тебя проверять. В одно ухо влетело, из другого вылетело, а учителям всё равно. Сдала – и забыла. Таня, у тебя память свежая, запоминай. Вот ты на вопрос ответишь? Славянское название хлеба. Знаешь? Четыре буквы…

Таня замялась.

– Жито! – подсказал Виктор довольно.

– О чем разговор? – в гостиную вошла Лена.

– Хочу, чтоб Танюша поумнела.

– А она у нас и так умная… Правда, дочь? – Лена, подойдя, загребла девочку, прижала и смачно поцеловала в веснушчатую щеку.

– Погуляю, ладно, мапа? – сказала Таня, объединив их в одно слово.

– Вы бы с Ритой за железку сходили, – посоветовала Лена, – опят поискали.

– И пораньше приходи, по истории тебя спрошу, – Виктор туманно смотрел на родных, наставив на них острием шариковую ручку, как самопал.

Таня любила холодный земляной запах осени, который хотелось втягивать глубоко и, согревая, долго держать в себе. Ей казалось, что нынешняя осень – начало чего-то очень важного и скоро всё дурное пройдет.

У Ритиного забора-сетки возле оранжевой рябины стоял светленький Федя – с хвостиком льняных волос, прелестными глазами и запаршивевшими скулами.

После столкновения с Корневым они больше не разговаривали. При всяком пересечении мальчик молчал и старался исчезнуть, Таня тоже молчала, как будто они имели взаимные счеты.

Она поймала на себе просительный взгляд его голубых леденцовых глаз и остановилась.

Таня смотрела на белесого щуплого мальчика и очень хотела засмеяться.

– Не дуйся на меня! – сказала она звонким голосом старшей.

– Ерунда.

– Я же вижу, что не ерунда.

– Зачем ты?.. – он осекся. – Всё равно я тебе не нужен…

– Федя, послушай меня. Тогда всё ужасно получилось. Я с тобой не общалась, чтобы не вспоминать обо всем. Я знаю, он тебе ребро сломал… Это всё из-за меня. Ты прости, это я виновата. Ты меня защитил, ты просто герой.

Она ободряюще улыбнулась.

Мальчик засунул пальцы в ячейки сетки, вытащил, опять засунул, поглядел искоса:

– Ты его ждешь. Не жди!

– Не жду я никого! – сказала она с напряженным безразличием.

– Ждете вы. Ты ждешь, и Ритка ждет. Не ждите – не вернется.

– Почему?

– Мне сосед рассказал, Димка-цыган. Корнев ему пистолетом хвастал. Я думаю, его наняли бандиты и пистолет дали, чтобы он убил кого-то.

– Ты думаешь, Янса он убил?

– Всё сходится… А потом его убили. Так у них заведено.

Таня резко побледнела:

– Да ну. Егор не убийца…

– Семья Янса в Москве, – продолжал Федя, – сюда не приезжают, ты знаешь. Соковы им звонили, которые на углу живут: оказывается, младшей до сих пор ничего не говорят. Папа в командировке, жди… Вот все и ждут. Ксюша – папу. А вы с Ритой – Егора…

Она обнаружила под ногами веточку с четырьмя высохшими листьями, похожими на чипсы, и с наслаждением принялась давить кроссовкой.

– Блин, я так смеялась, у меня прямо челюсть болит, – громкая Рита вышла за калитку. – Прикинь, скорая по всему городу гоняет, врач по народу из пулемета стреляет…

– Это ты про кого? – спросил Федя удивленно.

Не удостоив его ответом, Рита деловито объяснила Тане:

– “Маски в больнице”.

Она посмотрела по телеку “Маски-шоу” и была под большим впечатлением.

Лена лежала в наполненной ванне. На стене над унитазом курчавилась с затылка голова мужа, автопортрет. Она смотрела на эту большую голову, глаза сладко пощипывало. Вода тихо остывала.

– Ви-ить! – позвала, поднимаясь из пенной воды, отекавшей ее с плеском.

– Чо? – вошел он. – Чо ты?

– Потрешь мне спинку? – ласково-бесстыдный смех. – Ты же обещал…

Откинулась обратно, он наклонился, туповато глядя на ее наготу, проступавшую сквозь ржавую желтоватую воду и молочную пену, как сквозь талое мороженое. И вдруг одним зверским рывком, точно бы инстинктивно, спустил длинные трусы, переступил их, поставил ногу в ванну и влез весь.