Последний полустанок - Владимир Иванович Немцов

чистая наука? Ведь на этом прожженные дельцы жизнь свою строят. Даже в технике, где все, как говорится, на виду, такого можно туману напустить, что и дороги не найдешь.

Набатников привлек к себе Серафима Михайловича и усадил рядом.

— Да не туман это был. Успокойся. Простая дымовая шашка. Так сказать, местного значения.

— Местного? — резко переспросил Поярков. — Но если именно в этом месте вся моя жизнь, мысли, работа? А кроме того, дым едкий, он проникает всюду. Вы помните, как-то давно меня попросили написать брошюрку о новых типах летательных аппаратов? Согласился сдуру и по неопытности не застраховался: не прикрылся видными именами. Знаете, как это у нас делается во многих популярных книжках: приношу, мол, глубокую благодарность за помощь в работе над книгой академику такому-то, члену-корреспонденту, доктору, кандидату… В общем, поминание за здравие согласно званию. Другую ошибку сделал, кого-то там позабыл, кого-то не в том месте упомянул. Кто-то обиделся, кто-то заметил недооценку чьей-то роли в развитии современной авиации, обратил внимание на поспешные суждения насчет конвертоплана и еще какой-то новой конструкции. А главное, почему автор не сказал о будущем новых материалов? Хлоп, и по поводу моей несчастной брошюрки появляется разносная статья. Автор перечислил все ее грехи и в заключение обвинил меня в скудости воображения. Он возмущается: как это можно в эпоху завоевания космических пространств писать о турбовинтовых самолетах, о каких-то дирижаблях, когда все мысли человечества находятся далеко за пределами солнечной системы? Статья, конечно, спекулятивная, но автор выразил свое мнение, и это его право. Однако дело не в статье, а в ее последствиях. Засуетились мелкие перестраховщики, и разные беды посыпались на мою голову. Из научного журнала возвратили уже принятую к печати работу, сослались на отсутствие места. Потом я получил письмо, что мой доклад в научном обществе переносится на осень.

— Совпадение, — успокоил Набатников. — Это уже твоя мнительность, Серафим.

— Мнительность? Хорошо. Чем же тогда объяснить, что на открытом партийном собрании какой-то аспирант, всю жизнь состоявший холуем у академика, потребовал обсудить выступление общественности по поводу антинаучной брошюры инженера Пояркова и поставить вопрос о его пребывании на посту руководителя конструкторской группы? Мнительность? Даже товарищ Медоваров, как известно, не числящийся в первых гениях человечества, размахивал этой статьей и упрекал в том, что я не сделал для себя выводов из выступлений общественности. До коих же пор всякие пошляки будут этим пользоваться: «Общественность осудила». А?

— Вот тебе, Борис, еще один пример спекуляции, — напомнил Набатников. — Тут и доказательств не требуется.

Видно было, что все пережитое волновало Пояркова. Врач уже с укоризной посматривал на Дерябина: ведь он начал этот разговор. Поярков не спал несколько ночей, возбужден, измотан.

— Но в конце концов правда восторжествовала, — успокоительно напомнил Борис Захарович. — Все обошлось.

Поярков нервно закурил и, потрясая спичечной коробкой, заговорил вновь:

— Дорогой Борис Захарович. Я не мечтатель, не фантазер. Но думаю я как о несбыточном, что настанет время, когда нам, людям, что-то умеющим создавать в технике, науке, искусстве, придется испытывать лишь муки творения. Я хочу, чтобы с каждым годом нам было все труднее и труднее, но труднее за чертежной доской, в лаборатории, за письменным столом. Нам государство все дало, только работай. Мы же теряем силы на преодоление всяких искусственных препятствий: на борьбу с завистниками, карьеристами, спекулянтами. Я же знаю по себе. Просидишь весь день над чертежами — чувствуешь себя прекрасно, а поговоришь с Толь Толичем, как это было перед отправкой «Униона», — прямо хоть «Скорую помощь» вызывай.

Конечно, Поярков во многом прав, Набатников с ним согласен. Иной раз следовало бы избежать и крупного разговора, и не давать воли аскольдикам, если дело касается здоровья и творческой активности людей вроде того же Серафима. Ведь это же не по-хозяйски. А самое главное, надо до конца вскрывать, откуда тянутся нити всяких злостных «проработок» и кому это выгодно.

Афанасий Гаврилович мог бы поделиться и фактами и наблюдениями, но опять-таки «по-хозяйски» надо разрядить атмосферу. Серафим натерпелся, это его больная тема, — не лучше ли спустить ее пока на тормозах? Ничего не поделаешь — бережное отношение к человеку.

И Афанасий Гаврилович с шутливым негодованием обратился к представителю медицины:

— Действительно, чепухой вы занимаетесь, Марк Миронович, в своем институте широкого профиля. Предлагаю актуальнейшую тему. За время войны, да и за последние годы, мы немножко, как говорится, поизносились. По-вашему, тут виновата сердечно-сосудистая система. Лечить ее трудно, легче всего оберегать. Каким путем? Ну, допустим, в служебных кабинетах поставим специальные аппараты-ограничители. Приглашаю я Серафима для серьезного разговора. Усаживаю в кресло, в котором вделаны приборы для измерения давления, пульса. Я тоже сижу в таком же «кресле чуткости». Идет вежливый разговор. Серафим и я спокойны, давление, пульс — все в порядке, и на аппарате горят две зеленые лампочки. В общем, как на светофоре: путь открыт, можешь высказывать Серафиму малоприятные для него вещи. Проходят минуты, он начинает нервничать, давление повышается, пульс частит. На аппарате зажигается другой сигнал, желтый. Внимание, дескать, поосторожней! А я еще не выговорился, угрожаю: поставим, мол, вопрос перед министерством, привлечем общественность… Вдруг вспыхивает красная лампочка. Стоп-сигнал! Тормози, дорогой товарищ! Я, конечно, сбавляю басок, но Серафим уже разъярился, начинает меня крестить бюрократом, консерватором, маловером. Говорит, что я душитель изобретательской мысли…

— Да что это вы, Афанасий Гаврилович? — взмолился Поярков, — Разве я похож на Литовцева?

— Не похож. Тот гораздо тоньше действует. Так вот, — продолжал Набатников. — Я ведь тоже человек, меня возмущает дикая несправедливость изобретателя Пояркова… Он замечает это по вспыхнувшему желтому глазку, извиняется… Я успокаиваюсь и предлагаю закурить…

— Стоп! — вмешался Марк Миронович. — Запрещаю! При повышении давления курить противопоказано. Да и вообще пора бы отказаться от этой дикой привычки.

— Хорошо, придумаем что-нибудь другое. Помните мечту Маяковского? «Выбрать день самый синий, и чтоб на улицах улыбающиеся милиционеры всем в этот день раздавали апельсины».

Все это были забавные шутки, люди отдыхали после напряженного труда и волнений. Только Медоварову сейчас не до шуток. Он звонил дежурному в НИИАП, чтобы узнать, не пришел ли приказ о назначении нового директора. И здесь Толь Толич мог надеяться на своего благодетеля. Литовцев обещал похлопотать через друзей, чтобы директором НИИАП оказался «свой человек», который никогда не обидит Толь Толича.

Дежурный по институту ответил, что никакой почты из Москвы не было.

— А звонки? — нетерпеливо спросил Толь