Правда и блаженство - Евгений Шишкин

Город, огромный волжский город, переименованный по псевдониму пролетарского писателя, поражал Павла Ворончихина размахом, огнями, обилием девушек и гнетом одиночества.

Он вспоминал пообтертых судьбой мужиков из кафе. Каждому из них, верно, выпало не то, о чем мечтали по молодости. Значит, и ему нечего думать, мучиться. «Клуб одиноких сердец»? Пусть будет «Клуб одиноких сердец». Счастье в тридцать секунд, — так счастье в тридцать секунд. Сотни, тысячи людей мучаются желанием любви или страстью. Но на пути удовлетворения, может быть, и нет счастья, скорее — наоборот. К чему-то рвешься, стремишься. Потом — разочарование, пустота… Как на этом огромном лысом пространстве, где сливаются подо льдом и снегом Ока и Волга… Становилось поздно, нужно было поторапливаться в училище на вечернюю поверку. Павел сел в автобус.

Автобус был полупустой, пиковые рейсы уже кончились. Впереди — одна на сиденье, лицом к салону — сидела девушка в красной курточке с погончиками, белой пуховой шляпке, длинный вязаный белый с красными крапинами шарф обнимал ее шею. Павлу показалось, что это самая красивая девушка, которую он только видел на свете. Никакие киноактрисы не могли сравниться с ней! Ясные синие глаза, светлые волосы, на губах не гаснущая задумчивая улыбка, открытая, светлая… Снег! Вернее, не снег, а льдистая крупа растаяла на ее шляпке и лежала бисером.

Иногда девушка прислонялась к темному замерзшему окну, дышала в проталину, терла ее ладошкой, что-то рассматривала за окном и снова погружалась в себя. В какой-то момент она словно бы вырвалась из своей замкнутости, своего мира и осмотрелась. Различила наконец окружающих и даже увидела Павла Ворончихина. Она не просто увидела его, она слегка ему улыбнулась и будто бы сказала: «Ах, это вы! Здравствуйте!» А потом снова углубилась в себя.

Он наблюдал за девушкой прикованно, всецело. Свет в автобусе не силен, тускловато-желт, но Павел видел синь ее райка, он видел у ней даже маленькие золотистые волоски над верхней губой, и трещинки на губах в неброской помаде, и синие жилки на руке, которой она терла запотевший кругляш в замерзшем окне. Павел смотрел на нее совершенно изумленный. Он променял бы все на свете ради любви этой незнакомки. Он носил бы ее на руках, он каждый день, каждый час признавался бы ей в любви, он не посмел бы никогда смотреть на других девушек и женщин. Он отрекся бы навсегда даже от Татьяны! Хватит ему жалить себя ее предательством и проклятой ревностью!

В нем нечаянно вспыхнула пронзительная, сжигающая любовь к этой девушке, любовь, от невозможности которой хотелось плакать, выть, проклинать все на свете.

«Иди! Иди же! Не упускай!» — мысленно толкал он себя в бок, сдергивал с сиденья, пихал в спину. И все же сидел, как прикованный цепью, как приклеенный, не способный шевельнуть ни рукой ни ногой. Он с ужасом ждал краха — когда она встанет и выйдет на ближайшей остановке.

Автобус сбавил скорость, затормозил. Девушка огляделась и резко встала, подалась к дверям. Двери безжалостно распахнулись и выпустили ее в темную бездну. Павел ждал этого, но все произошло слишком неожиданно. Он не успел выскочить вслед за ней. Ему показалось, что напоследок незнакомка скользнула по нему взглядом: и вроде бы во взгляде ее было вежливое: «До свиданья». Больше никаких намеков. Какие могут быть ему намеки от самой красивой и чистой девушки на свете!

Автобус тронулся. Павел опустил глаза. Клял себя, презирал себя за робость, за неумелость, за кретинскую стеснительность, за все свои тупые, провинциальные комплексы!

«Вот брательничек бы не растерялся, — подумал Павел об Алексее. Подумал с завистью, отчуждением и даже брезгливостью. — Леху к таким светлым душам и подпускать-то нельзя…»

Забыть незнакомку в красной курточке с погончиками, белой шляпке и белом длинном шарфе Павел долго не мог. Призрак юной красавицы изводил его. Теперь в увольнительные он ехал на автобусе того же маршрута, в то же время, он цеплялся взглядом за любую курточку красного цвета, за любой длинный белый шарф на женской шее, за белую шляпку. Павел маниакально обходил дворы домов возле остановки, на которой вышла попутчица. Он расспрашивал нескольких парней: не видали ли, не знают ли они девушку в красной куртке. Он простоял несколько часов у входа в пединститут, у историко-филологического факультета университета, отсидел в ожидании чуда в вестибюле строительного вуза и много раз побывал в медицинском.

До весны, пока люди не сняли теплые куртки и меховые шапки, Павел жил в некой агонии, в поиске, в мятеже, тешился мечтой повстречать незнакомку. Он учился, однако, в высшем ракетно-артиллерийском училище. Теория вероятности гласила: в воронку от разрыва снаряда второй снаряд попадает в редчайших, исключительных случаях, — попадает даже не по теории вероятности — по закону везения или по закону подлости.

— Рядовой Стяжкин!

— Я!

— Головка ты…

Старшина Остапчук погасил голос на досказе скабрезной армейской реплики. Ибо дежурный по батарее сержант Обух проорал:

— Смир-р-р-на!

В казарму в этот утренний час вошел майор Зык. Обух стал чеканить подковками сапог пол, направляясь с докладом к майору.

— Вольно, — миролюбиво, по-домашнему сказал Зык.

— Вольна-а! — проорал Обух.

Курсанты батареи, построенные повзводно, ослабили по-уставному одну из ног.

— Проводим утренний осмотр личного состава, товарищ майор, — доложил старшина Остапчук.

— Добре, — кивнул майор. Он не спеша прошелся вдоль шеренг, остановился против Стяжкина, которого уже запомнил и который в строю выделялся неряшливостью. — Что ж ты, курсант Стяжкин, такой задрипанный? — спросил майор Зык. — Форма у тебя будто в заднице у негра побывала? Может, тебе форму старую выдали? Старшина! Новую форму выдали курсанту Стяжкину?

— Так точно! — озверело выпалил Остапчук. — Новую, товарищ майор! Муха не… — Остапчук осадил себя.

Майор Зык по-отечески улыбнулся:

— Так что у нас с мухой?

Остапчук договорил:

— Муха на форме не сношалась, товарищ майор.

Зык обернулся к Стяжкину:

— Курсант Стяжкин, муха на форме сношалась или же не сношалась?

— Никак нет, товарищ майор! Не сношалась!

— Вот видишь, Стяжкин! — обрадовался Зык. — Ежели б ты был подтянутым солдатом, форма отчищена, наглажена, сапоги блестят, подворотничок свежий… Девочка б на тебя посмотрела и сказала: «Вот этому я бы дала». — Майор захохотал первым, потом заржал старшина, далее — низшие чины.

Алексей Ворончихин даже не улыбнулся. Он находился в строю во второй шеренге и стояком спал, привалившись спиной к койке второго яруса. Он уже многому научился в армии: спать стоя и даже на ходу, есть жидкую пищу без ложки (был период, когда в полковой столовой не хватало ложек), воровать у товарищей, которые так же у него воровали, — сигареты, зубную пасту, сапожную щетку… шланговать при малейшем удобном случае, — стоило отвернуться надзирающему сержанту, он сразу бросал лопату и садился курить, — выучился съедать полбуханки белого хлеба «насухую» ровно за три минуты.

— Курсант Ворончихин! — вдруг вытащил Алексея из краткосрочного солдатского рая — из сна — голос майора.

— Я! — машинально прокричал Алексей.

— Что снилось? — улыбнулся Зык.

— Я не спал, товарищ майор. Я обдумывал статью Ленина «Социалистическое Отечество в опасности».

— Похвально! — сказал майор.

Алексей тут же выкрикнул:

— Служу Советскому Союзу!

— Законспектируйте эту статью. Сто пятьдесят раз. Для каждого курсанта батареи. Потом доложите мне.

— Есть! — выкрикнул Алексей.

Майор Зык отвалил самодовольным шагом.

— Рядовой Ворончихин! — свирепо заорал старшина Остапчук.

— Я!

Остапчуку ничего не оставалось делать, как прокричать сперва:

— «Головка ты…», — потом он приказал: — Сегодня курсант Ворончихин прочтет перед строем статью Ленина «Социалистическое Отечество в опасности». В противогазе… Раппопорт! — крикнул Остапчук. — Мухой лети в ленинскую комнату. Ты у нас ответственный за библиотеку. Тащи статью Ленина про Отечество.

Строй зашевелился, зашушукался.

Остапчук остервенело приказал:

— Слушать будут тоже в противогазах!

Тут зычно, мощно, с хохляцким «г» сержант Обух гаркнул:

— Хазы! Хазы!

Все курсанты дикой гурьбой кинулись к стеллажам, на которых лежали сумки с противогазами. В спешке натягивали на голову липучую глазастую резину с гофрированными хоботами.

Сны Алексею в первые месяцы службы не снились. Даже черно-белые. Он падал в койку с «отбоем», проваливался в глухую темь, и уже поутру слышал гремучий голос дневального: «Батарея, подъем!»