Апостол Сергей: Повесть о Сергее Муравьеве-Апостоле - Натан Эйдельман

«Пехотные солдаты, — замечает мемуарист, — смотрят на орудия с некоторым благоговением и ожидают от них сверхъестественной помощи».

Лишь бы кончилась проклятая пустота. За шесть дней — ни одного другого полка на горизонте. Любая встреча с любой частью: в своих ведь стрелять никто не будет…

Первой армией командует престарелый генерал-фельдмаршал Сакен. Но фактически бразды правления в руках его начальника штаба генерала Толя. Он только что прибыл из Петербурга в Могилев: единственный человек, успевший на два мятежа — северный и южный. Две недели назад допрашивал в Зимнем дворце Рылеева, а теперь сдвигает вокруг Василькова и Белой Церкви два громадных корпуса — третий, генерала Рота, и четвертый, генерала Щербатова, а в каждом корпусе — три пехотные и одна гусарская дивизии, а в каждой дивизии — по шесть полков и по артиллерийской бригаде.

Николай I — Константину:

«Насколько я имел случай быть довольным Ротом, настолько Щербатов, мне кажется, держался как баба. Наш старый Сакен даже заболел от этого, тем более что Щербатов позволил себе писать более чем непочтительно, за что и призван к порядку. Пора бы этим скандалам прекратиться!»

Генерал Толь — командованию 4-го корпуса:

«Отдаленность, в которой мы находимся от вас, не позволяет мне давать вам подробные наставления и потому предоставляю совершенно вашему благоразумию употребить все те средства, которые клониться могут к скорейшему прекращению беспорядков…

Я еще повторяю, что сила оружия должна быть употреблена без всяких переговоров: происшествие 14-го числа в Петербурге, коему я был свидетель, лучшим служит для нас примером».

В Публичной библиотеке в Ленинграде хранится евангелие издания 1819 года в переплете, оклеенном темно-красной бумагой. Мачеха, Прасковья Васильевна Муравьева-Апостол, пошлет его в Петропавловскую крепость Матвею Ивановичу. На чистых страницах — заметки на французском языке рукою заключенного. Сто лет спустя заметки эти уж почти совсем стерлись и выцвели; специалистам удалось их разобрать лишь после многих часов, затраченных на восстановление текста.

На одной из страниц — хронологические записи:

«24 декабря 1825 года.

25 декабря (пятница). Мы приезжаем в Житомир.

26 (суббота). У Александра Муравьева в Троянове.

27 (воскресенье). В Любаре. У Артамона Муравьева.

28 (понедельник). В Троянове — Гебель. Я неповинен, как и Сергей, в этом ужасном происшествии!!

29 (вторник). В Ковалевке.

30 (среда). В Василькове.

31 (четверг). Ипполит приезжает в Васильков и решается остаться с нами, вопреки моим уговорам. Мы отправляемся в Мотовиловку.

1 января 1826 г. (пятница). Мы провели день в Мотовиловке.

2 января (суббота). Мы ночуем в Пологах. Вечером у меня продолжительный разговор с Ипполитом о судьбе человека».

Всего неделя прошла с тех пор, как Сергей сидел за рождественским столом у генерала Рота. Другая эра, другой год. И вот — продолжительный разговор с Ипполитом.

Нельзя ли услышать из него хоть несколько слов?

Кажется, их можно найти на страницах того же тюремного евангелия.

Что же такое, наконец, жизнь, чтобы стоило ее оплакивать?

День за днем и час за часом…

Что один приносит нам, то отнимает другой…

Отдых, труд… болезнь и немного мечты…

Чуть ниже:

«Самыми сладостными мгновениями своей жизни я обязан дружбе, которую питаю к родным».

«Хороший день всегда производит на меня сильное впечатление — тогда я начинаю сомневаться в существовании зла, — все в природе полно такой гармонии. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Но эти радости души требуют участия другого существа — и когда привык жить в другом, и когда его уже нет…

Я всегда завидовал смерти Сократа; я убежден, что в последнее мгновение душа начинает постигать то, что раньше было от нее скрыто.

Когда находишься между возможностью сохранить жизнь и позором, то это напоминает, что надо собраться в путь, — даже для тех, кто нас все еще любит…

Единственное благо побежденных — не надеяться ни на какое спасение…»

Мы едва различаем Ипполита после его эффектного появления на Васильковской площади, после клятвы с Кузьминым, когда были отпущены почтовые лошади. Осторожно переводя тюремные записи старшего брата на вольный еще язык 2 января, помня о настроениях Матвея до и во время восстания («Что делать?» — «Оставить нас…»), мы угадываем примерно такой разговор с Ипполитом.

Дело проиграно, гибель, вероятно, близка. Во всяком случае, благо — ни на что не надеяться. Но накануне гибели «душа постигает сокрытое». И если так, то, может быть, именно в эти несчастные часы судьба или бог, в которого верит Матвей, дарят им высшее, но короткое счастье: братья вместе, чего не было много лет, близки, как никогда. Появление Ипполита — судьба! Судьба все, что будет завтра. Жизнь не стоит оплакивать. Но «прекрасная вещь» — найти свое назначение, как бы печально оно ни было. Все трое его нашли, — значит, вечер 2 января прекрасен. Брат Сергей счастлив, вчера в Мотовиловке говорил о счастливейших минутах. Матвею хуже, труднее. Он не может так, как Сергей, отдаться делу, восстанию; он думает и говорит о «сладости дружбы», о другом существе. Конечно, в тот вечер говорили о Хомутце; и, наверное, Матвей рассказывает Ипполиту о своей любви (в другой эре, месяц назад!). «Жить в другом» — все же подарок судьбы.

Еще запись Матвея: «Как бы я был счастлив умереть вблизи своих — окруженный друзьями. Я не боялся бы смерти, ибо я всегда уповал на бога. Душа моя будет с ними, ибо она их любила».

Матвей боится только одного и, наверное, сходится в том с Ипполитом: боится остаться один; если братья погибнут — он один.

Мысли Матвея о самоубийстве знает Сергей, знает Бестужев-Рюмин. Клятва не убивать себя была взята еще два года назад и повторена на днях. Но Ипполит, наверное, говорил или думал в тот вечер о своей смерти, Разговор с братом, должно быть, связан с тем, что он сделает всего через несколько часов, в чем клялся Кузьмину; победить или умереть. Не зная даже ясно, что это такое — победа, смерть, такие люди порою чувствуют нечто большее; так же как Ромео и Джульетта знали о любви такое, что позабыли бы лет через десять и не вспомнили бы даже в самые радостные или тревожные минуты… Не стоит спорить и сравнивать мудрость в 20 и 40 лет: они разные, и только избранным иногда удается сохранить первую, приобретя вторую.

Наверное, Ипполит в ту ночь и не сомневается, что знает наперед приговор судьбы: только два решения, и в 19 лет трудно переубедить, что есть еще, к примеру, третье — уйти в Сибирь, вернуться оттуда 50-летним человеком…